и деньги, оружие, рухлядь всякая. Так было везде и всегда. Если местные мужчины настолько слабы и никчемны, что не способны свое имущество отстоять, пусть растят, кормят и воспитывают сыновей победителей. И те, когда вырастут и в силу войдут, своих матерей, сестер и дочерей не в пример лучше защищать будут. Вот только не вовремя затеял все это Данила Третьяк. Испуганная девчонка визжала, кусалась и царапалась, потом смирилась, затихла,
и лишь жалобно и тихо стонала, отдаваясь ему. И, хоть и была она униаткой, пожалел ее Данила, не стал убивать. Оставил лежать на окровавленной простыне с искусанными распухшими губами, судорожно сжатыми ногами и синяками на стиснутых ляжках. Перед тем, как уйти посмотрел еще раз на ее заплаканное лицо, высокую тонкую шею, небольшие твердые груди, подрагивающий впалый живот, стыдливо прикрывающую лобок маленькую ладошку, и почему-то грустно и нехорошо ему стало. Какие-то мысли, незнакомые, странные и ненужные, а слов нет, да и какие слова тут сказать можно. Только понял Данила вдруг, что не будет теперь ему жизни без этой, так некстати обиженной им, юной еретички.
“Хоть прямо сейчас с собой бери ее и уходи потом в сидни из сиромахов. Да ведь не выдержит она нашего пути, погублю, не довезу, помрет в дороге. Потом приехать забрать? Только бы выжила, не сотворила с собой ничего и не прибил никто”.
И так и не придумал, что сказать ей, как утешить, никогда не было так на душе тяжело, даже когда мать на его глазах умирала.
- Как зовут тебя?
- Оксана, - чуть слышно прошептала она, и снова тихо заплакала.
Молча снял Данила с себя заговоренный материнский крест, что удачу приносил и в беде уж столько раз выручал, и девчонке на шею надел, а ее маленький серебряный крестик себе взял. Вложил ей в руку тяжелый кошель с венгерскими золотыми дукатами, что у ковельского жида-ростовщика из тайника забрал - всю эту деревню на те деньги купить можно было. И окрестные хутора
в придачу.
- Это тебе. Ничего, проживешь, как-нибудь. И ни в чем нуждаться не будешь. Только спрячь подальше, не показывай никому, чтобы не отобрали. И… Если не даст мне Бог придти к тебе,
а мальчик вдруг родится… Данилой тогда назови… Ладно?
Не дождался ответа. Посмотрел на нее в последний раз, и вышел из хаты.
- Словно околдовала она меня, сам не понимаю, что нашло, простите, кого обидел зря, панове, - не глядя товарищам в глаза, хмуро сказал Данила Третьяк. - Как вернемся, в церковь схожу
и пудовую свечу во спасение души своей поставлю. И, вот те крест святой, весь курень три дня не одной горилкой, но лучшим венгерским вином поить буду, хабар свой в шинке без остатка спущу, лишь бы вы зла на меня не держали.
“А потом сюда, за ней вернусь, и горе всем, кто в это время, без меня, попрекнет ее или обидит”.
Дорого же обошлась казакам та задержка. Потому что столкнулись они с уланской сотней коронного войска, что спешно вел на запорожцев Станислав Жолковский, замок которого и поныне можно увидеть во Львовской области. Два часа уходили они от них и наткнулись, в конце концов, на главные силы поляков. Три тысячи человек.
- Нет прощения мне, братья, - пал перед товарищами на колени Данила Третьяк. - Погубил я вас всех из-за ведьмы униатской. Сами порубайте меня - как награду приму от вас смерть лютую…
- Вставай, Данила, - хмуро сказал Семен Покутинец. - Не дело сейчас друг друга рубить. Жили мы, быть может, и погано, да зато помрем сейчас хорошо. За православную веру и землю русскую. Если каждый хоть одного клятого ляха-католика с собой заберет, глядишь и простит Господь часть грехов наших.
Сняв шапки, перекрестились казаки. И, среди прочих, были меж них:
Евсей Богораз, сын дьячка из города Алексин, что стоит на берегах реки Оки.
Приблудившийся к казакам и крестившийся десять лет назад татарин Никита Черняченко из Кафы.
Лях Василий Перехрист, сирота из-под Кракова. Мальчиком привезли его в Сечь казаки, и воспитали в своем курене.
Литвин Богдан Семицвет из Полоцка.
Федор Угрин из Пешта.
Хорват Иван Лисиця.
И волох Афонька Щербатый.
Сняв шапки, стояли все они, чуть слышно шепча слова своей последней молитвы.
“Боже отмщения, яви себя! Восстань, судия Земли, воздай возмездие гордым. Доколе, Господи, нечестивые торжествовать будут?”
Польские всадники опустили копья, и перешли в галоп. Казаки вскочили в седла и двинулись навстречу. Тридцать человек против двухсот. И теперь уже каждый читал свою молитву - какую мог вспомнить.