В это время на лестнице послышались шаги, и показалась миссис Хадсон.
— Вас не было, мистер Лайл, когда принесли телеграмму, — сказала она. — Вот, возьмите. Из Милана.
— Из Милана!
Герберт Лайл жадно схватил телеграмму, вскрыл и прочитал. Глаза его блеснули, он устало упал в кресло.
— Всё, мистер Уотсон! Спать... Умираю. Завтра обо всём этом поговорим подробнее. Сегодня больше не могу.
Наступило утро четвёртого дня совместного пребывания молодого детектива и доктора в квартире на Бейкер-стрит. И началось оно таким образом, что даже ко всему привыкший Уотсон был несколько огорошен.
— Сэр, я еду в Милан! — объявил за завтраком Герберт Лайл.
Проглотив своё изумление, Уотсон как ни в чём не бывало спросил:
— А я?
— Если хотите, если вам не трудно, я буду счастлив пригласить вас поехать со мной.
— Отлично! — воскликнул доктор. — Билеты заказаны?
— Генри заходил утром, и я его отправил их покупать, — ответил Герберт.
Доктор улыбнулся.
— Вы не теряете времени, сэр. Ну, а цель нашей поездки? К кому мы едем?
— К Венере, — серьёзно сказал сыщик.
— Отобрать у неё глаза? — губы доктора под густыми усами прятали усмешку.
— Вы совершенно правы, — тем же тоном ответил Герберт Лайл.
ГЛАВА 4
Миновав Швейцарию, поезд катил по холмистой Северной Италии.
Если в Лондоне весна недавно началась, то здесь она царила, сверкала, рассыпалась по холмам и впадинам тысячами цветов, ткала ковры из всех оттенков зелёного, красного, жёлтого, лазоревого и фиолетового. Солнце осыпало землю струями золота, а небо напоминало утренние морские волны и было, как море, подернуто легчайшим белым кружевом, но не пены, а прозрачных, не скрывающих солнца облаков.
Воздух был настоян на мёду и при каждом глубоком вдохе казался хмельным.
Герберт Лайл сидел, прижавшись щекой к раме открытого окна. Вот уже полчаса он не отрывал взгляда от скользящих за окном сказочных картин.
— Смотрите, доктор! — вдруг прошептал он. — Смотрите, как красиво! Вот я и думаю: это всё бесплатно, всем и на всю жизнь. А люди сходят с ума, грабят и убивают друг друга из-за холодных гранёных камешков. Понимаю — мысли детские и смешные. Но не мшу их прогнать. А ведь когда-то и мне казалось, что богатство, блеск, роскошь стоят многого.
Уотсон грустно пожал плечами:
— Так или иначе, в жизни любого человека, любого цивилизованного человека, богатство что-то да значит. От этого и преклонение перед золотом и этими самыми гранёными камешками. Красота, созданная Богом, куда выше любого рукотворного произведения, но большинство людей предпочитают красоту, которая продаётся.
— Про которую можно сказать: «Это моё»! — подхватил Лайл. — Общепризнанные фетиши. Как обидно...
— За людей? — спросил Уотсон.
— За красоту. Если её можно покупать и продавать, то что тогда нельзя?
— Любовь, — проговорил доктор. — Её нельзя ни купить, ни продать, потому что никто не знает её цены.
Чёрные глаза Герберта за стёклами очков вдруг как-то странно блеснули:
— Вы любили, Уотсон? — спросил он.
Тот кивнул:
— Любил. И даже двенадцать лет подряд был очень счастлив. Потом моя жена умерла.
— Да, я читал. Читал в одном из ваших рассказов. — Герберт вновь отвернулся к окну. — Просто не думал, что вы так откровенны с читателем. Простите!
— Прощаю, — доктор улыбнулся. — А вы? Раз вы об этом заговорили, то и сами не безгрешны.
Лайл засмеялся:
— Мне за тридцать, сэр. В таком возрасте безгрешны одни монахи. У меня в жизни много чего было. И о многом, — тут его голос вдруг стал жёстким, — я предпочёл бы забыть. Но есть и то, чего я не забуду и забывать не хочу. Я тоже был счастлив. Но расскажу об этом, если можно, как-нибудь в другой раз.
В Милан они прибыли вечером.
Выходя на перрон, сыщик осведомился у своего спутника, знает ли тот итальянский язык.
— Понимаю довольно сносно, — ответил Уотсон, — потому что знаю латынь. Но говорю ужасно. Едва ли смогу быть вашим переводчиком.
— Мне переводчик не нужен! — возразил Лайл. — Я говорю по-итальянски почти так же, как по-английски. Но мне хочется, чтобы вы поняли всё, что услышите. Сейчас ещё не поздно. Мы можем не откладывать визита, ради которого приехали.
Он подозвал носильщика, сунул ему в руку монету и на совершенно чистом итальянском языке приказал отправить их с доктором скромный багаж в какую-то гостиницу, название которой он произнёс слишком быстро, чтобы Уотсон успел разобрать его.