— Моя бабушка умерла прошлым летом, — сказала Киззи, поразившись своей откровенности.
— Да? Мне жаль. Она похоронена там? — Он указал на кладбище, мимо которого они проходили.
— Не. Мы хороним на нашей земле.
— Серьезно? Почему?
Киззи пожала плечами.
— У меня странная семья. — Она не собиралась рассказывать Джеку Хаску о лебединых крыльях и пении, и призраках, которые вылетают из могил, чтобы отправиться в новые путешествия. — Твой дядя там похоронен? — спросила она.
— Э‑э‑э. Кремирован.
— О. — Киззи вздрогнула. — Боже. — Ее народ верил, что кремация заключала душу в теле, а затем превращала ее в миллион крошечных хлопьев пепла. — Ты хорошо его знал?
— Едва ли. — Джек Хаск так и не снял свои авиаторы и они скрыли часть его красоты, но не самую отвлекающую: алые губы. Киззи едва могла смотреть на них, не думая о поцелуях. О том, какие они на вкус.
Слишком быстро они добрались до фермы рождественских елок. Аккуратные ряды деревьев тянулись в сторону туманных холмов, где охотились дяди Киззи.
— Дом, милый дом, — сказал Джек Хаск, указывая на маленький трейлер.
Киззи перевела взгляд на трейлер. Когда старик жил здесь, она как‑то не обращала внимания на трейлер. Мужчина всегда работал на улице, сажал деревья, выкапывал их или рубил. Он любил вцепиться в свои подтяжки и помахать ей, когда она проходила мимо, и она махала ему в ответ, скорее всего, без особого энтузиазма, но она никогда не представляла его в трейлере, как он жил в нем. Но как она ни старалась, ей не удалось отделаться от мысленной картины, как Джек Хаск спит на узкой кровати покойника.
— Уютный, — неубедительно произнесла она.
— Как гроб, — ответил он.
Толстый пес медленно поднял голову и посмотрел на них.
— Он тоже достанется тебе в наследство.
— Думаю, да.
— Самая ленивая псина на свете, — сказала она. Но ленивая псина, псина, мимо которой Киззи проходила каждый день, и которая никогда не лаяла, сморщила нос и зарычала.
— Я ему не по душе, — сказал Джек Хаск, когда пес зарычал еще громче.
— Похоже на то.
Толстая старая псина почему‑то решила подняться на ноги (Киззи редко наблюдала подобное явление природы), опустив голову, она обнажила зубы и зарычала. И надо признать, что вид у собаки был более угрожающим, чем девушка могла предположить. Джек Хаск нахмурился и приподнял очки на лоб, отчего его волосы встали торчком. Кто‑нибудь другой, возможно, выглядел бы глупо, но он так, словно позировал для очередной модной фотосессии журнала Роллинг Стоун, где скучающие молодые люди болтаются без дела, будто ждут автобуса в чистилище, обычно с нарочитой демонстрацией сосков.
— Что ж, — сказал он, — похоже, мне придется с этим разобраться.
— Что думаешь делать?
— Честно? Постараюсь дать ей побольше места, чтобы проскользнуть со спины. Но я подожду, пока ты уйдешь, чтобы тебе не пришлось смотреть, как я буду от нее отбиваться, если придется.
Киззи рассмеялась.
— Может мне стоит посмотреть, ну знаешь, на всякий случай.
Криво улыбнувшись, он сказал:
— Не надо. Иди. Прошу тебя. Это некруто, когда кто‑то наблюдает за тем, как ты пытаешься проскочить мимо толстой псины, от слова совсем.
— Ну ладно. Увидимся, Джек Хаск. Будь осторожен.
— Увидимся утром, Киззи, — сказал он, и Киззи почудилось, будто кровь ее в венах запузырилась подобно шампанскому.
Глава Третья
Спелая как слива
После того, как ужин был приготовлен и съеден (приправленный презрением и прочим), Киззи пошла к себе в комнату и закрылась. Она села на край кровати и посмотрела на себя в зеркало. По‑настоящему. На ней все еще был надет зеленый шарф, хотя волосы, грубые и необузданные, как всегда, выбились из‑под него и ниспадали на шею, но не обрамляли лица, прячась под шарфом. Голова больше не напоминала топиарий. Эффект состоял в том, чтобы сосредоточить фокус на лице, и Киззи смотрела на него в течение нескольких минут, чувствуя, что с ней что‑то случилось с тех пор, как она в последний раз смотрела на себя, если она и правда хоть раз по‑настоящему смотрела на свое лицо.
Она увидела гордые скулы, начинающие проявляться сквозь подростковую пухлость щек. Она увидела застенчивый изгиб уголков губ; губ, которые практически коснулись губ Джека Хаска. Глядя на свое лицо, она начала воображать, что внешний слой начал таять, а она до сего момента этого не замечала, уступая место чему‑то новому: новому черепу, который проступал сквозь припухлость привычного «я». Ей болезненно хотелось, чтобы ее истинная форма оказалась гладкой и сияющей, как лезвие стилета, освобожденное от неуклюжих ножен. Как хищная птица, наконец сменившая пух на перья, чтобы охотиться в холодном, великолепном небе. Что она может стать чем‑то блестящим, чем‑то поразительным, чем‑то опасным.
Киззи хотела стать женщиной, которая нырнет с носа парусника в море, упадет в клубок простыней, будет смеяться, и сможет танцевать танго, лениво гладить босыми ногами леопарда, заморозит глазами кровь в жилах врага, даст обещания, которые она не сможет сдержать, а затем перевернет мир, чтобы сдержать их. Она хотела написать мемуары и поставить автографы в крошечном книжном магазине в Риме, где поклонники выстроились бы в длинную очередь в переулке, залитым розовым светом. Она хотела заниматься любовью на балконе, разорять кого‑то, торговать эзотерическими знаниями, наблюдать за незнакомцами, так же холодно и беспристрастно, как кошка. Она хотела быть непостижимой, чтобы в ее честь назвали коктейль, чтобы для нее написали песню о любви, ей хотелось летать в маленьком самолете красавца‑авантюриста, крестившим Киззи шампанским, который однажды исчезнет в буре в Аравии, так что ей придется провести спасательную операцию с участием верблюдов, надев индиго‑вуаль, подобно кочевникам, дабы спастись от жалящего песка.
Киззи очень хотела.
Она расправила плечи, избавившись от своей привычно‑угрюмой сутулости, и попыталась сесть прямо. Ее телу это показалось неестественным; сухожилия сопротивлялись. Ей вдруг пришла в голову ужасающая мысль, что если бы она подождала, если бы продолжила в том же духе, ее осанка могла бы вот так окаменеть. И она превратилась бы в ссутулившийся панцирь, и никогда не смогла бы больше расправить плечи, ходить с высоко поднятой головой, маня вампиров молочной белизной шеи, и вскидывать подбородок от радости или презрения. Она бы свернулась калачиком, как ноготь на ноге, отросший слишком длинным. Она покраснела, глядя на свое отражение, плечи низкие и спокойные, шея вытянутая, почти элегантная, шелк зеленого шарфа скользил по ней словно река, и её посетило чувство на грани боли от этой позы. Как будто она все еще может стать кем‑то другим.