Может быть, Джек Хаск уже разглядел эту новую девушку внутри нее, догадался, что она была готова вырваться на свободу одним простым движением, подобно лезвию стилета — щелчок и оно появилось. Она думала о его прекрасном лице и хитрых глазах, о его руке, ловящей ее руку в воздухе, о его продолжительном взгляде и ощущении проникновения. И глядя на себя в зеркало, минута за минутой, открывая себя для себя, она начала наконец видеть свою двоюродную бабку Майренни, смотревшую из зеркала на нее, наполненную голодом и секретами, сиянием и странностями, сочной красотой.
Спелая как слива, готовая упасть с ветки от легкого прикосновения.
В ту ночь Киззи спала беспокойно и грезила о многом: о губах, пальцах и фруктах, и Джек Хаск снял очки и попробовал ее на вкус, начиная с нежной внутренней стороны ее запястий. Странные образы приходили к ней всю ночь, и еще одно странное зрелище встретило ее, когда утром девушку разбудил жалкий крик павлина, раздавшийся прямо под ее окном.
Она открыла глаза. Перед ее лицом, кружась, проплыло лебединое перо и опустилось на пол. У девушки перехватило дыхание. Она моргнула, села и вновь моргнула. Комната была усеяна перьями. Они были повсюду, словно она пропустила странный шторм, принесший их сюда. Ее внимание привлек блеск на подушке, она повернулась и увидела рядом с отпечатком от ее головы, перламутровую рукоятку, хорошо ей знакомую. Бабушкин стилет, который должен был почивать с ней в могиле.
Она потянулась к нему и взяла в руку. Ладонь опалило ледяным морозом.
Первым делом Киззи проверила небольшой круг семейных могил на заднем поле. Она стояла в ночной рубашке с ножом, зажатым в кулаке, и смотрела на нетронутую землю могилы бабушки. Она почувствовала движение призраков вокруг. Так и должно было быть. Стояла осень — после сбора урожая и до первых заморозков — время, когда завеса между мирами непрочна и тонка, и с другой стороны пробивались голоса. Осенью Киззи всегда чувствовала, как призраки бродят вокруг, пугливые, как бродячие кошки и притягиваемые одним и тем же: запахом еды.
Кошки пришли на запах коптильни, на которой отец Киззи и дяди коптили сосиски и иное мясо, добытое на охоте. Своими шершавыми язычками кошки слизывали кровь, прежде чем та успевала застыть, став частью грязи. Призраки не испытывали подобной жажды, но они приходили за асфоделями. Те цвели на могилах все лето и за мисками вареного ячменя, которого хватало на весь оставшийся год. И кошки и призраки лакомились молоком, и это было обыденно. Каждый поглощал свое: кошки — жидкую субстанцию, призраки — ее сущность, ничто не пропадало даром.
Они пришли издалека, кошки и призраки, потому что нормальные семьи не проливают горячую кровь на подъездных дорожках к своим домам и не оставляют пищу для мертвых. Выбор у них был небогат. Киззи считала, что большинство призраков пришло с кладбища, раскинувшегося внизу у дороги; разумеется, все духи, поучаствовав в маленьком сговоре с ее семьей и получив довольно монет, еды, оружия и крыльев, отправлялись дальше. Само собой, они не задерживались здесь. Как и ее бабушка.
Как же тогда ее нож оказался на подушке Киззи, а ее лебединое крыло самообщипалось у Киззи в комнате? Киззи нахмурилась, задумалась, и вернулась в дом. Проходя мимо матери на кухне, девушка решила ничего не говорить той о перьях и о ноже. Вся семья ужасно бы встревожилась из‑за этого; они естественно не пустили бы ее в школу, чтобы разобраться и понять смысл зловещего посещения, благословить могилу и попытаться вернуть нож его законной владелице. И Киззи беспокоилась, что призрак ее бабушки был безоружен и уязвим в земле теней. Но она продолжала думать о Джеке Хаске. Она должна была увидеть его вновь, чтобы убедиться, что он настоящий, поэтому она ничего никому не сказала о ноже.
Она приняла душ, высушила волосы, завязала, развязала и сняла зеленый шарф, решив, в итоге, надеть его. Она надела джинсы и свитер и сунула стилет бабушки в задний карман. Она выпила чашку кофе и выкурила сигарету, трижды почистила зубы, чтобы вытравить даже намек на привкус желтизны, накрасила губы, а затем вытерла их, в надежде на поцелуй и разозлилась на себя за абсурдность этой надежды, а после почти вышла из дома. Но в последнюю секунду передумала и переоделась в винтажное платье, которое она купила в секонд‑хэнде и пока еще ни разу не надевала. Это было кимоно, сшитое из шелка цвета зеленого яблока с узором волн по подолу, воротником цвета спелого апельсина и рядом больших черных пуговиц спереди. Она постояла перед зеркалом минуту, наблюдая за тем, как шелк скользил и блестел, когда она двигала бедрами, затем натянула черные сапоги и поспешила выйти за дверь.
Джек Хаск ждал ее перед фермой Рождественских елок, и, завидев, присвистнул.
— Классное платье, — сказал он, проведя взглядом сверху вниз по ряду пуговиц.
— Спасибо, — сказала Киззи, зардевшись так же сильно, как и накануне, в школе. Ей пришлось заново привыкать к нему, испивая маленькими глотками его красоту, словно это был слишком горячий напиток, чтобы выпить залпом. Один застенчивый взгляд на него, и Киззи поняла, что вместо новых учебников он держал в руках корзину для пикника. — Что это? — спросила она.
Он поднял корзину и озорно, как чертенок, улыбнулся.
— Завтрак‑пикник, — ответил он. — Под ручками корзины лежал аккуратно сложенный плед. — Не хочешь присоединиться ко мне?
— Что, сейчас! А как же школа?
Джек Хаск пожал плечами.
— Я не большой ее фанат.
— Ааа, я тоже.
— Вот и славно. Значит, ты идешь со мной. — Он протянул ей руку, старомодно и учтиво, и у Киззи не возникло никаких сомнений, как она проведет утро. Она просунула свою руку, положив ее на вельвет пиджака Джека, и пошла рядом с ним, заметив, бросив взгляд на трейлер, что собаки старика нет на ее привычном месте на крыльце.
— Как вчера все прошло с собакой? Нормально? — спросила она.
— Конечно, — ответил он. — Без проблем. Итак, есть здесь по близости какой‑нибудь парк?
Киззи покачала головой.
— Только кладбище.
— О, годится. Да?
Кладбище находилось совсем близко, за аккуратным забором. Киззи проходила мимо него каждый день, но она уже много лет на заходила на его территорию, с тех пор, как она была ребенком, и пробралась туда, чтобы послушать обрывки бесед призраков, которые принес собой ледяной ветер из загробного мира. Оно не было готическим кладбищем, там не было ни замшелых ангелов, мироточащих кровавыми слезами, ни склепов, ни проклятий, ни руин. Здесь не было погребено ни поэтов, ни куртизанок, ни вампиров, дремлющих под землей. Это было всего‑навсего сборище ничем не примечательных, прямо стоящих, каменных параллелепипедов. Даже мертвые, что слонялись здесь, говорили о скучных вещах, как та зануда, переживавшая, что не выключила плиту перед смертью.