Андрей и раньше не раз думал, что очарование охоты при участии горячих, страстных спутников удваивается, что каждое ощущение от пережитого с такими товарищами усиливается до крайней степени, а тайны лесов и болот раскрываются глубже и ярче.
— Гу-си-и! — исступленно закричал Боголепов.
Андрей и Леонтьев жадно уставились на вымахивающий над блеклыми камышами табунок всегда волнующих охотничьи сердца сторожких, трудных к добыче птиц.
Кочки теперь уже пошли так густо, что ехать дальше было немыслимо, и Боголепов остановил машину.
— Приехали! — сказал он весело. — Вот тут, на полянке, у кромки займища, и лагерь разобьем…
Какое же это и впрямь оказалось глухое место!
Займище с неисчислимыми озерками и котлубанями по берегам тихой омутистой речонки Талицы, гектаров тысячи в три, было окружено широким поясом ряма — заболоченной березовой тайги — и не менее чем на километр непролазным кустарником, камышами и тополями. Казалось, попасть через них к заповедным местам не было никакой возможности.
— Двойным охранным кольцом отгородилась здесь птица от нашего брата охотника и потому, буду прямо говорить, чувствует себя как в крепости. Но я отыскал лазейку в эту крепость и столько туда валежнику для переходов натаскал!
Нет, скромный, застенчивый и строгий Боголепов был сегодня совсем-совсем другим человеком, решительно не похожим на того, к которому Андрей привык.
— Да, местечко, видать, богатое! — отозвался Леонтьев и не спеша стал вытаскивать из чехла тяжелое садочное, очевидно много послужившее ружье.
Андрей был уже целиком во власти того могучего, охотничьего азарта, когда люди теряют способность не только говорить, а даже и думать о чем-нибудь другом, кроме предстоящей охоты. Перепоясанный патронташем, с заряженным ружьем в руках (чего на стану никогда не допускают опытные охотники), он нетерпеливо ждал товарищей, и если бы не Боголепов и Леонтьев, то давно бы уж кинулся прямо на разноголосый птичий гам, доносящийся из-за кустарников и камышей.
А Боголепов и Леонтьев, щеголяя выдержкой бывалых охотников, неторопливо сортировали патроны, рассуждали о ружьях, о собаках…
И как ни был взволнован Андрей Корнев, как ни рвался на охоту, он все-таки отметил, что речь и Боголепова и Леонтьева стала какой-то особенно цветистой, что холодновато-тусклую обыденность просторечия сменили задушевные излияния, новые, незнакомые доселе Андрею эпитеты и остроты.
— На эти бы раздолья да осадистую крякушу! Я буду прямо говорить, за одну зорю наломал бы столько крякашей, что и не выволок бы их с займища…
— Имел я в молодости такую, Константин Садокович. Не крякуша — огонь! Ни раньше, ни после не приходилось видывать подобной Клеопатры. Мать у нее была чистопородная тулячка: лапки коротенькие, черные, с сизинкой, роста небольшого, но широконькая. И клювик, не поверите, вот эдакосенький, — Леонтьев показал сустав на мизинце. — На нёбе пять зарубинок. «Пятизубка!» — завидовали охотники. От дикого натоптыша снесла старуха тулячка семь яичек и вывела. Осенью выбрал я — и по статьям и по голосу — одну. И натаскал ее. Получилась такая вызоренная, такая редкостная уточка! Высокоголосая, с осадкой в три квачка. Но какой осадкой! Как даст, даст! Он, бедненький, от своей дикуши из-под облаков — турманом!
Василий Николаевич показал руками, как падал из-под облаков к обольстительнице утке селезень.
— И, заметьте, работать начала по второму полю. Взял я ее напровесне, усадил на озерцо, а она от налета первого селезня и затонула… Вытянулась, как щука, и не только чтобы манить к себе, а чую — ни жива ни мертва! Думала, видно, ястреб когтить ее собирается… Выстрелил я по селезню, а моя уточка сорвалась с приколышка — и наутек. Отчаялся было, думал, ничего не получится из нее, но обошлось. Погуляла она с селезнем, вошла во вкус. Вывела табунок и стала моя переходка на вторую весну такой сладострастницей, что любого, даже много раз стрелянного «профессора» из каких угодно крепей под самые стволы ружья подведет. И, понимаете, как собака, шла на свист: не привязывал я ее никогда. Отплывет на чистинку, охорашивается, а как зачует селезня — закрякает, и вот пятится, вот пятится: «ведет», а сама озирается на шалашик: дескать, стреляй!
Андрей и половины не понял из этого рассказа, пересыпанного старинными охотничьими словечками и оборотами, но ни в жизнь никому не признался бы в этом.
Солнце садилось. От займища потянуло гнилым запахом болота. Боголепов, словно невзначай, взглянул на небо и сказал: