Андрей пробовал урезонить его: «Клуб начали строить, построим и самодеятельность организуем…»
Но Златников и слушать не стал. Андрей понял: толку из него не будет.
— Уезжайте, — хлюпики на целине не нужны. Здесь место только сильным! — разгорячился Андрей.
Златников стал оправдываться:
— Я не тракторист, не комбайнер, не агроном, которым все равно где работать. Наконец, я и не бездарен, как ваша неуклюжая девчонка, энтузиазмом мечтающая поймать себе жениха, пресловутая Грунька Воронина…
Андрей физически страдал, слушая этого прощелыгу. А когда тот оскорбительно заговорил о Груне, не выдержал и закричал:
— Убирайся, мерзавец, или я тебе бока намну!
«Конечно, было глупо так горячиться, — думал Андрей. — Ужасно глупо! Главный агроном, секретарь комсомольского комитета, и — истерика! Стыд! Разве Уточкин унизился бы до такой горячности? Ни за что!»
Андрей ехал шагом. Ему не хотелось спешить: уж больно хорошо думалось в этот пасмурный день в угодьях колхоза-миллионера о будущем тех колхозов, которые пока еще были бедными.
Все радовало его здесь: и широкая равнина, и укатанная после дождей до глянца дорога с телефонными столбами, убегающими к горизонту. «Святая истина: о колхозе можно судить по подъездным путям к нему…»
Колхоз «Знамя коммунизма» показался издалека. Только Андрей поднялся на увал, и перед ним открылось большое село Отрадное со знаменитыми на весь район березовыми рощами и светлыми рыбными прудами.
Андрей знал, что у Лойко и фруктовый сад, и пасека, и птицеферма, и пилорама, и маслобойный и кирпичный заводы. Скотоводческие фермы, выметнувшиеся на окраину села, обозначались силосными башнями и скирдами уже свезенного на зиму сена.
Направо и налево от тракта шло жнивье. Густое, колкое, такое ровное и чистое, что самый придирчивый глаз не мог бы обнаружить ни оставленных комбайнами на заворотах кулижин, ни неубранных копен соломы, ни зияющих плешин от весенних просевов — всего того, что давно стало во многих колхозах признаком безрукости, бесхозяйственности, на которую все махнули рукой: «Где пьют, там и льют», «Лес рубят — щепки летят».
Размышления Андрея были прерваны донесшимся откуда-то с полей многоголосым гоготаньем. Приподнявшись на стременах, в полукилометре, на сухом золотистом жнивнике, Андрей увидел дымчатое стадо гусей. «На кормежку опустились», — подумал было он, но в ту же минуту в центре стада разглядел женщину с хворостиной. «Колхозные! С птицефермы, по жнивью пасут…»
Ближе к дороге, на бровке неглубокого оврага, тоже на жнивье, паслись куры. Точно хлопья снега, они усыпали большое пространство поля. «И куры на жнивнике! Да как же они доставляют их сюда с фермы? Неужто гоном?»
Андрей решительно направил коня к оврагу.
Нет, право, этот пасмурный, холодный день выдался на редкость радостным!
…Из просторного домика на колесах, покрытого легкой дранкой, выпрыгнул заведующий птицефермой Ксенофонт Дмитриевич Дроздов. Высокий, тонкий, лет тридцати пяти, с быстрыми черными глазами, с удлиненным лицом, он был удивительно подвижным. Казалось, Дроздов не мог и секунды оставаться в спокойном состоянии. Зоркие глаза его одновременно и наблюдали за пасущимися по жнивью курами и за воздухом (нет ли там ястреба?) и рассматривали Андрея, а ловкие загорелые руки все время обстругивали ножом какую-то дощечку. Он наблюдал, и работал, и говорил в одно и то же время.
— Лошадку, товарищ главный агроном, вот за эту скобку привяжите. А вы, — он обернулся на свое левое плечо, на которое только что взлетели две белые курицы, — вы отправляйтесь на попас. Нечего вам тут… — и осторожно ссадил кур на землю. — Это мои ударницы, — пояснил он Андрею. — Им еще и полгода нет, а уже кладку начали. И яйца по шестьдесят — семьдесят граммов.
Через пять минут Андрей уже знал, что Ксенофонт Дмитриевич окончил птицеводческий факультет в Казани, что Лойко переманил его из соседнего совхоза…
— Вцепился в меня, как бульдог. «Птица, — говорит, — при излишке у нас всяких отходов да при прудах наших — несметный капитал! А я, — говорит, — не могу спать спокойно, если вижу, что где-то чего-то колхоз недобирает. Мне, — говорит, — хочется, чтобы все волчком крутилось…» Ну, вижу, человек трезвый, умный, не нашим пустомелям чета, согласился. И не жалею.
У ног Ксенофонта Дмитриевича появилась крупная белая курица с рубиновыми глазками.
— Это моя старушка, баловница номер тринадцать. Видит, посторонний, — а экскурсанты у нас частенько, — вот и торопится блеснуть своим образованием. А ну, покажи номерочек!