— Стань здесь! — приказал Никодим.
Алеша взвел курок и приготовился. Никодим стесал небольшой лоскут мерзлой коры с дерева и с криком: «Смотри!» ударил обухом по пихте. Голубой лентой белка метнулась по стволу. Алеша поймал ее мушкой, но зверек укрылся на другой стороне пихты. Заряд дроби, сшибая сучья и хвою, ударил в дерево, а пушистохвостая летунья перемахнула на другую вершину.
Никодим укоризненно посмотрел на Алешу и сказал, сплевывая:
— Разиня!
От второго выстрела Алеши белка тоже увернулась, и снова настиг зверька Никодим. Алеше казалось, что охотник, как собака, чует белку. Напуганный зверек, перепрыгивая с дерева на дерево, на мгновение подставил себя, и Алеша навскидку ударил по нему влёт, как когда-то в Москве на стенде учился стрелять по летящей тарелочке.
Падая, белка зацепилась лапкой за ветку и повисла недалеко от вершины. Охотники бросали в нее палками, сучками, но они, не долетая, застревали в ветвях.
— Закоченела! На-ко, держи!
Никодим для чего-то снял шапку и подал ее Алеше. Потом стал снимать и зипунчик.
Алешу поразило упорство этого маленького человечка, отважившегося лезть на высоченную пихту в пол-обхвата толщиной. Но судьба сжалилась над охотниками; белка дымчатой сережкой упала в снег.
Никодим схватил ее и, подавая Алеше, сказал:
— Молодчина! Как ты ее на полету!..
Похвалу Никодима, которого в душе с первых же шагов в тайге Алеша окрестил «профессором», он принял как величайшую честь.
Охотники прокружили до обеда. Белки было мало. Никодим объяснил, что зверь после первой пороши целый день лежит «как дохлый». В диковинку ему снег — он и «стесняется».
После полудня мальчик все чаще и чаще взглядывал на курившиеся вершины гор. Потом он увидел белку, мятущуюся по пихте сверху вниз с тревожным цоканьем. Они убили и ее.
Никодим сказал Алеше:
— Надо убираться. Видишь, горы топятся, белка свистит и мечется — быть буре.
Вдали от дома охотников настигла пурга. Старую лыжницу замело. Они шли ощупью, натыкаясь на пихты. Никодим время от времени останавливался и, казалось, по-собачьи нюхал воздух. К заимке они вышли с другой стороны, но вышли, по уверению «проводника», кратчайшей дорогой.
Глава XXXVIII
Красиво мертв лес. В серебряную броню закован: сквозной, прозрачный, в коралловых арках согнутых берез, в узорном сплетении обындевевших сосен и елей. Мятежный бег туч свинцовых. Горизонт низкий, густо-синий.
Поляны, испещренные хитрой прошивью стежек. Умолкшие ручьи, засыпанные кочи: широкое раздолье зверю…
Охотничий промысел опьянил увлекающегося Алешу. Стремительный бег на лыжах по глубоким хрустким снегам за уходящим зверем, азарт преследования и радость удачи, короткие отдыхи у разведенного на снегу костра, величавое безмолвие зимней тайги, крепкий сон без сновидений заслонили от него мир с его борьбой, страданиями и горем.
Мускулы Алеши наливались и крепли. За время болезни он вытянулся, повзрослел, плечи раздались. Бледное, худое лицо его, как и у Никодима, покрылось полудою морозного темно-вишневого загара, а над верхнею губой загустел пух.
Охота сдружила мальчиков.
Хмурый, замкнутый, с виду суровый, Никодим на самом деле был необыкновенно весел, открыт, прост и доверчив. Доверчив во всем, кроме одного: десятки раз заводил с ним разговор Алеша о колчаковщине, о партизанах — Никодим отмалчивался или заговаривал о другом.
Как-то, гоняясь за подраненной лисицей, они пересекли свежий лыжный след, а вскоре увидели двух человек, вооруженных трехлинейными винтовками. За плечами необычных лыжников были тяжелые сумки.
— Кто это? — догнав Никодима, спросил Алеша.
Мальчик помолчал немного и не располагающим к разговору тоном ответил:
— Мало ли по тайге народу шляется…
След лыжников шел от корневской заимки, и Алешу еще больше удивило, что вечером ни Настасья Фетисовна, ни дед Мирон не сказали о людях, побывавших у них. Посещения заимки неизвестными людьми, после того как сковало болота, ручьи и реки, стали часты. Ночи напролет Настасья Фетисовна кроила из грубого крестьянского холста мужские рубахи и шила. Из овечьей шерсти вязала варежки с указательным пальцем на правой.
Однажды ночью Алеша услышал топот множества лошадей на дворе. Проснулся и испуганно затаился.
В окно тихонько стукнули. Настасья Фетисовна, накинув зипун на плечи, вышла и открыла сени. Мороз за ночь усилился. Снег скрипел и взвизгивал под ногами.
В избу, вслед за хозяйкой, с белым клубом мороза вошел человек. Был он приземист и широкоплеч. На усах и бороде густо осел иней. Казалось, в зубах он держал зайца. Военная шинель ловко сидела на нем. Настасья Фетисовна звала его «Гордюша».