Звереныш падал на спину, поднимал лапы кверху и крепко закрывал глаза. Никодим подкрадывался к медвежонку и дергал его за кончик хвоста. Пестун чуть приоткрывал один глаз. Никодим дергал Бобошку за уши, всовывал ему в нос гусиное перышко — все напрасно. Никодим сердито пинал медвежонка сапогом в бок. Пестун только вздрагивал.
— Самоха, белые! — громко кричал мальчик Бобошке на ухо.
Звереныш лениво садился и начинал протирать глаза лапами, чесать грудь и спину.
— Спектакля! Стрель их в бок, мухобоев!.. Животики надорвали… Каждый день спектакля у нас! Пупки рвем, — хвалились партизаны Феклиного двора.
За мед мальчик выучил пестуна борьбе. Борьбу устраивали после вечерней уборки лошадей, посередине ограды. Во двор Феклы собирались партизаны со всего квартала и обступали Никодима и звереныша тесным кольцом.
— А ну, шире круг, шире! — кричал Никодим.
Медвежонок становился на задние лапы и, нажимая на партизан плечом, помогал мальчику раздвинуть круг.
Бобошка полюбил борьбу. Сказывался ли в нем избыток сил или, может быть, Бобошка твердо знал, что за это дело его впустят в избу, угостят кашей и медом?
Перед борьбой пестун становился на задние лапы, и Никодим повязывал его по животу опояской.
— Склизкой он, как налим, — ухватить не за что. За шерсть — больно, поди, будет, вгорячах не тяпнул бы…
Чаще всего боролся с пестуном партизан Фрол Сизых. Сильный и ловкий мужик, среднего роста, Сизых весь был какой-то круглый, как осетр. Борьбу он любил так же самозабвенно, как некоторые партизаны любили сказки, песни, и всегда вызывался бороться с медведем первый.
— А ну, Фрол, брякни его, чтоб подметки отскочили!..
Фрол бросал шапку и рукавицы на снег и крепко перетягивал дубленый полушубок, потом рывком схватывал пестуна за опояску, и начиналась борьба.
Медведь тоже обхватывал партизана когтистыми лапами за спину, сопел и норовил подтянуть Фрола к своей груди.
Никодим оставался в центре круга. Волнуясь за своего любимца, он следил за борьбой, наблюдая, чтоб Фрол не давал пестуну подножку.
— Ломай его, Бобошенька! Ломай, миленький!
Фрол пытался сдвинуть пестуна с места и неожиданным рынком повалить на бок. Но медвежонок, широко расставив лапы, так упирался в снег, что когти его бороздили, словно стальные крючья.
— Весу в нем, братцы, больше, чем в добром мужике. Как свинцом налит… — говорил о медвежонке Фрол.
Бобошка, в свою очередь, хлопал партизана по полушубку лапами, стараясь плотнее обхватить круглую спину Сизых. Из ноздрей борцов вылетал пар. Лицо Фрола было красно, но повалить медвежонка было не так-то легко. Тогда Фрол давал Бобошке запрещенную подножку, и медвежонок под общий смех летел наземь… Но, поднявшись, вновь наскакивал на Фрола и, снова сшибленный подножкой, катился наземь.
Никодим обижался на Фрола, называл борьбу нечестной. Каждый вечер Фрол был непобедим в борьбе. Каждый вечер над Никодимом и поверженным медвежонком смеялись партизаны.
И вот тогда-то Никодим и придумал способ посрамления Фрола Сизых.
Три дня мальчик и медвежонок пропадали в лесу, а на четвертый вечером пестун Бобошка, при всем сборище партизан, по чуть заметному движению руки Никодима стремительно уронил Фрола в снег, налетев на него сзади.
Одного движения руки Никодима было достаточно, чтобы самый сильный мужик кувырком летел в снег, а довольный пестун, подержав на снегу положенное время поверженного, поднимался и, обняв мальчика, тащил в избу за честно заработанным лакомством.
— Любого силача как ветром сдунет! Бык не удержится против эдакого утюга, — хвалился Никодим силой звереныша.
Глава XLVIII
Ежедневно Алеша переписывал до тридцати экземпляров воззвания и сдавал их командиру.
— Ефрем Гаврилыч! Вот еще пачка гранат! — каждый раз говорил Алеша, передавая Варагушину очередную кипу воззваний.
Алеше нравилось, когда командир бережно брал его работу и почему-то вполголоса приказывал Жучку и еще двум вестовым-партизанам «доставить куда нужно».
Вера командира в силу воззвания высоко поднимала значение его работы, по-новому раскрывала смысл его борьбы. Белозеров считал себя счастливейшим человеком, живущим в такое героическое время. Не раз, представляя себе быт своих московских товарищей, Алеша смеялся в душе над ними:
«Сидят, сердешненькие, и долбят до одури бином Ньютона, объем пирамиды, эпитеты, пунктуацию… А мы здесь утверждаем новую судьбу мира…»
За стеной гремели мерзлые поленья, ругались хлебопеки, а он писал и улыбался, представляя лицо Ефрема Гаврилыча.