— Ты останешься жив, — сказала Таня.
— А ты откуда знаешь?
— Знаю…
— Налить еще?
— Налей…
— За что? — поднял я фужер.
— За наш сегодняшний день, — аккуратно чокнулась Таня.
И опять мы выпили, как в первый раз, — она с отвращением, я даже не поморщившись. Меня смутил ее тост. С одной стороны, он открыто и волнующе обещал желанную близость, а с другой стороны — я чувствовал — скрывал в себе второй смысл, пока еще не распознанный и не разгаданный мною. Но в том, что он был, я не сомневался…
Мы снова нажали на картошку, и она стала довольно быстро убывать.
— Ну и обжора я! — сказала Таня.
— Куда тебе до меня! — самокритично заметил я. — Я давно опередил тебя по всем показателям — вилкозахвату и вилкооборачиваемости…
— Тебе и положено, милый. Ты мужчина.
— Мне по традиции положено больше заниматься этим, — я потянулся за флаконом.
— Знаешь, а мы с тобой здорово… здорово окосеем, — весело смирившись со своей участью, предупредила Таня.
— Тогда отставить! — сказал я и отправил флакон под кровать.
— Туда ее… с глаз долой! — одобрила Таня.
— Бог ты мой, ты и вправду окосела…
— Нет… Чуть-чуть…
— Ешь! — я придвинул к ней сковородку. — Где твоя вилка?
— Вот, — показала она. — Смотри, какая изящная монограмма. Две… нет, три перевитые буквы… Б… Т… Э… Эва Бандровска-Турска…
— Кто, кто?
— Эва Бандровска-Турска… Тебе, ленинградцу, стыдно не знать это имя…
— Я не знаю еще сотни миллионов имен… Целых два миллиарда имен!
— Это известная польская певица. Одна — и ты заруби это на своем длинном носу — из лучших в мире.
— Бедный мой нос. Чего только я не должен зарубить на нем, — вздохнул я и обнял Таню. Она не противилась. — Ты думаешь, что это ее вилки?
— Не знаю. Может быть, это вилки английской королевы…
— Или какого-нибудь зажиточного местечкового еврея…
— Или русского белоэмигранта…
— Или…
— Или…
— Или…
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
— Тебе хорошо, милый?
— Ты еще спрашиваешь, — ответил я, устало целуя ее в подбородок.
Я ощутил на щеке легкое прикосновение губ.
— Сейчас спать? — тихо сказала Таня.
— Я уже вижу сон, — признался я. — Нет, в самом деле. Будто я забыл запереть дверь. А во дворе ходят какие-то люди. Один из них все время в окна заглядывает…
— Спи, дружочек. Ничего не забыто. И двери заперты, и окна завешены…
— Тань, ты любишь меня?
— Спи, дурачок… Спи, утро вечера мудренее, — сказала она и чмокнула меня в плечо.
Под поцелуем мгновенно угасло недоумение: почему утро вечера мудренее? Не вообще, конечно, а применительно ко мне?
Я обнял Таню и незаметно погрузился в сон…
Проснулся я от того, что вдруг обнаружил, что могу свободно поворачиваться в постели. Тани рядом не было. Я рывком присел на пружинящей сетке с жиденьким тюфячком и увидел в полумраке Таню. Она сидела на стуле и, подперев кулачком голову, смотрела на меня напряженным изучающим взглядом. Она была почти одета, в гимнастерке, в юбке, но еще без сапог — в одних чулках. В комнату через сдвинутую в одном месте светомаскировку проникали первые слабые лучи…
— Таня, ты чего? Ты чего встала?
— Пора ехать, — вздохнула она.
— Послушай, — я опустил ноги на пол, — еще только… — я взял часы, — пять часов… У тебя до которого часа увольнительная?
— Все равно.
— Что все равно?
— Все равно: перед смертью не надышишься.
— Какой смертью? О чем ты говоришь?
— Это я так, ради красного словца… Нет, правда, — добавила она жалобным голосом, — мне надо ехать… Так будет лучше.
— Почему? — я ничего не понимал. — У тебя неприятности по службе?
— Спи, Гриша… По службе у меня все в порядке…
— Ты так и не ответила, когда должна вернуться в госпиталь?
— Хорошо. В тринадцать ноль-ноль.
— В тринадцать ноль-ноль? — оторопело повторил я. В прямоте, с которой был назван срок возвращения, мне послышался вызов, но я от растерянности пропустил его мимо ушей. — Ни черта не понимаю, у тебя столько времени, а ты поднялась в такую рань?
— Дружочек, ты прости меня, но я поеду, — она подошла ко мне и поцеловала в лоб.
— Тань, брось, — я схватил ее за руку, прижался щекой. — Иди ко мне, у нас до утра еще целых три часа…
— Нет, все, — она убрала руку. — Все.
— Что все? — я, наверно, был смешон в своих длинных семейных трусиках и застиранной майке.