«Господи, если бы ты только знала, как я тебя люблю!» — простонал он.
Она осторожно просеивала сквозь свои длинные и ласковые пальцы его подстриженные в лучшей парикмахерской мягкие волосы.
«Слушай, а где твоя шапка?»
«Не знаю, где-нибудь здесь», — ответил он, не поднимая головы.
«На полу грязно. Подними ее», — продолжала она.
«Пусть!» — ответил он.
«Все! — сказала она, просовывая обе руки между его щекой и своими коленями. — Вставай… Раз!.. Два!.. Три!..»
Он нежился в ее ладонях и не трогался с места.
«Скажи, у тебя уже кто-то был?»
«Да», — признался он.
«Вот ты какой!» — протянула она.
«Мы служили в одной части, и она погибла перед самым концом войны».
«Ты ее очень любил?»
«Нет. Просто мы считали, что нам совсем мало осталось жить. С ней так и случилось», — Ипатов поднял шапку-ушанку и сел на подоконник.
«Дай мне свою руку!» — неожиданно сказала Светлана.
Она приблизила к глазам его широкую крепкую ладонь и промолвила:
«Нет, темно, ничего не видно!»
«Ты что, умеешь гадать?»
«Умею… умею… умею. — Она поворачивала его ладонь и так, и этак, пытаясь что-то разглядеть в тусклом ночном свете, проникающем со двора. — Нет, ни черташеньки не видно!»
«Как, как ты сказала?»
«Ни черташеньки!» — весело повторила она, нехотя отпуская его руку.
«Ни черташеньки! — произнес он, умиляясь. — До чего хорошо!»
«Ни черташеньки!» — вздохнув, еще раз сказала она.
«Дай тогда я тебе погадаю?» — попросил Ипатов.
«Да? На!» — Светлана поднесла свою тонкую, поразительно красивую ладошку, и он припал к ней долгим и благодарным поцелуем.
А потом где-то вверху хлопнула дверь, и они услышали, как кто-то стал медленно и осторожно спускаться.
«Это папа! — почти сразу узнала она. — Ну я пошла!»
И уже, шагнув к лестнице и обернувшись, шепнула:
«До завтра!»
До завтра, до завтра, до завтра…
— А… это ты! — радостно протянул он. И хотя его и девочку разделяли почти два этажа, он уловил в далеком внимательном взгляде не только обычное любопытство, но и движение доброй души. Малышку, видно, что-то тронуло в его последнем обращении: не жалобная ли интонация?
— А вы не пьяный? — неожиданно спросила она.
— Разве я похож на пьяного? — ответил он.
— Правда, не пьяный? — с надеждой переспросила она.
— Честное слово, нет! — сказал он. — Просто у меня очень болит сердце. Я не могу ни подняться, ни спуститься. Тебе не трудно позвать кого-нибудь из взрослых, папу или маму, все равно кого?
Девочка замялась с ответом.
— Ты что, одна дома?
Она настороженно молчала. (Ах ты, Фомушка неверный! Снова заподозрила в его словах какой-то тайный умысел!)
— Понимаешь, какая история, — продолжал Ипатов, — я по рассеянности не захватил с собой лекарств, от которых мне обычно становится легче. Может быть, они есть у вас?
— А вы правду говорите? — опять с недоверием спросила она.
— Неужели я похож на какого-нибудь жулика или бандита? — бросил на чашу весов свой последний козырь Ипатов.
— Нет, — подумав, ответила она.
— Ну вот и хорошо! Сбегай тогда к себе и посмотри, нет ли у вас этих лекарств… Запомни названия… валидол и нитроглицерин… валидол и нитроглицерин… Запомнила?
— Угу! — подтвердила она.
— Только, пожалуйста, побыстрее!
Она кивнула головой и скрылась из виду. Ипатов ясно слышал, как вслед за ней хлопнула дверь и щелкнул замок. Значит, до конца все-таки не доверяет…
Потянулись минуты — долгие и томительные, и Ипатова уже начало одолевать сомнение: а вдруг не выйдет? Вспомнит, о чем предупреждали родители, и будет до их прихода сидеть взаперти. Его бы Машка, возможно, так и поступила, а он бы за это ее только похвалил…
И вдруг на четвертом этаже снова щелкнул замок и, широко распахнувшись, стукнула о косяк дверь. Так и не закрыв ее, девочка пулей пробежала по невидимой площадке и теперь лихо отстукивала своей крепкой обувкой по невидимым ступенькам. «Славный, добрый, мужественный человечек!» — с благодарностью подумал Ипатов.
И вот она уже в пределах видимости на одном из завитков лестницы. Бросив на Ипатова, скорчившегося на перилах, короткий, серьезный, озабоченный взгляд, девочка, не задерживаясь на пятом этаже, застучала сапожками дальше. В руках она держала плоский деревянный ящичек. С этого момента Ипатов мог уже хорошо разглядеть ее. Ей было лет десять-одиннадцать. Тонкие косички с шикарными голубыми бантами прыгали туда-сюда по спине. Как и тогда, когда она выглянула с четвертого этажа, Ипатова поразило ее бледное, почти без кровинки лицо, впрочем такое же, как у его Машки. Словом, дети эпохи научно-технической революции — жертвы непосильных школьных программ, необременительной физры (так, кажется, называются у них занятия по физкультуре), многочасового сидения у телевизора и чрезмерного родительского честолюбия. Была бы больше на воздухе, ох как заиграли бы ее круглые щечки с ямочками.