— Ты же говорил, она богатющая, нацию расхваливал, а теперь проклятой называешь.
— Для американцев она хорошая, а нам, русским, своё лучше, — нашёлся Пётр. — А ещё скажу, я и в наших газетах читал хорошее про Америку.
Старик хмыкнул:
— Жил-жил в Америке, а ничего не разобрал. Ну ладно, не в этом суть. Приехал в Америку, а дальше что?
— Нанялся я трактористом к одному фермеру. Местность штат Иллинойс называется. Три года проработал, а потом надоело в деревне. Подался в город, стал грузовую машину водить. Жил — всего хватало. Решил деньгу копить. А у тебя, батя, как в смысле деньжат, много ли скопил? — неожиданно спросил с усмешкой Пётр.
— Хватает. Сказывай дальше…
— Скопил я, значит, деньжат, решил заиметь свой бизнес. В Америке кто с головой всегда свой бизнес имеет. Тут и получилась главная неприятность. Подал заявление, что хочу открыть бензозаправочную станцию, а мне отвечают: «Открывайте, только примите прежде американское гражданство, такой в Америке порядок…»
— И ты согласился?! Отрёкся от России?! — вскрикнул Мирон Акимыч испуганно.
— Я же тебе объясняю — такой у них порядок. — И, боясь, что отец начнёт снова задавать неприятные вопросы, Пётр торопливо продолжил рассказ: — Пять лет держал я станцию. Денег — считать перестал! В банке счёт имел, чековая книжка всегда в кармане. Ездил на машине. В рассрочку купил. Коттедж — дом, значит, — с мебелью заимел, тоже в рассрочку. Кругом почёт, уважение… Да… Вдруг напала на меня тоска по родине. Тоскую — места себе не нахожу, а что делать? Вернусь — вас всех на Колыму, меня под расстрел! И тут узнаю, что у вас новые законы вышли, чтобы пленных не судить строго, а главное — родню ихнюю не трогать. Решил я тогда вернуться домой. А как вернуться? Не соглашаются американские власти, чтобы я вернулся в Россию. Только я ведь такой человек — что решено, то и сделано. Бросил к чертям свой бизнес, нанялся кочегаром на корабль в заграничное плавание. Думаю: приедем в Россию — сбегу. А корабль, как назло, в советские порты не заходит. Наконец узнаю: пойдём в Ленинград. А дальше и рассказывать нечего. Ошвартовались вчера утром в Ленинградском порту, вся команда — на берег. Кто куда, а я на вокзал, на поезд. Вышел на нашей станции в двадцать один час, пошёл знакомыми тропками в обход, и вот, добрался… Теперь ты всё знаешь…
Он умолк. Рассвет теснил остатки предутренних сумерек.
Мирон Акимыч всё вглядывался в лицо сына, и от этого взгляда Петру стало тревожно. Он думал, что, услыхав рассказ о богатой жизни в Америке, отец начнёт сравнивать эту жизнь с колхозными порядками, станет жаловаться на несправедливость, на нужду. Но такого разговора не получалось. Пришлось перестраиваться на ходу.
— А в партии тебя восстановили? — спросил он, чтобы разбередить старую рану отца.
— Пока не просил, не спешу. Однако секретарь райкома товарищ Суслов беседовал со мной, советовал не таить обиду… Ну, да обо мне — потом. Как же ты, так бобылём и маялся? Не женился? Может, у меня и внучата в Америке есть?
— Баб за границей и без женитьбы хватает. Были бы деньги!
— Любовь, Петя, за деньги не купишь.
— Хо! Ещё как купишь! — Пётр уловил удивлённый взгляд отца и неуклюже поправился: — На чужбине и любовь — не любовь…
— Так что же теперь будет с тобой, Петя?
— Малость поживу у тебя, а потом — в Ленинград. Заявлюсь к властям. Как думаешь, много дадут за то, что я американское подданство принял?
— Я этих законов не знаю, — тяжело вздохнул старик. — Чего-нибудь дадут, конечно. Господи… — голос его задрожал, — неужели для того ты нашёлся, чтобы я снова тебя потерял? Ведь мне и жить-то осталось…
Пётр понимал, что в Радугу ему не пробраться и встреча с Жаком не состоится. Но вернуться, не выполнив задания, он не мог. Надо найти выход. Попробовать уговорить отца… Старик мог появиться и в Радуге и в Муравьином овраге, не вызвав никаких подозрений.
— Ах, батя, батя… — Пётр ладонью провёл по глазам. — Лучше бы мне не приезжать. Теперь и тебе позор до могилы: сын вроде изменника — в тюрьме… В партии тебя не восстановят. Из пограничной полосы, конечно, выселят по этапу… за тридевять земель… Это уж обязательно. Постарел ты, выдержишь ли… чтобы по этапу, в арестантском вагоне? Если и выдержишь, как будешь жить среди чужих? С протянутой рукой ходить?.. И всё из-за меня, всё я виноват!
Мирон Акимыч сидел, опустив голову.
— Как быть, сынок, как быть? Что ты в плен беспамятный попал — в этом не корю тебя. Видно, судьба наша такая… и твоя и моя.
— Нет, — твёрдо сказал Пётр. — Судьба судьбой, а самому тоже голову иметь надо… Согласишься — станем жить вместе… в достатке. Будет тебе на старости лет почёт и уважение…
— Ну что ты, сынок, меня утешаешь, словно дитё малое. Какой уж тут почёт, какой достаток, если тебя в тюрьму посадят?
— Нет, батя! — Пётр поднялся с табуретки. — Не допущу я, чтобы ты век доживал в нужде и позоре. Решено! Будем теперь вместе.
— Да как же, как?
— А вот так! Поедешь со мной, и всё будет олл райт — отлично!
— Куда поедем? Когда?
— За рубеж! Хоть в ту же Германию. Это мне — без труда. — Не давая старику опомниться, Пётр сыпал слова: — У меня и в Германии текущий счёт есть. Купим маленький домик с садом, яблоньки, вишни, огород, конечно. Хозяйствуй! Трудно станет — батрака наймём. Ты только согласись. Сам подумай, Васьки нет, я в тюрьме, — ты один на всём свете, один, старый, без денег. А вдруг заболеешь? Кто за тобой ходить станет? Кому ты здесь нужен? Никому!
— Постой, постой! — Мирон Акимыч поднялся с лавки. Теперь они стояли друг против друга, оба высокие, плечистые, чем-то неуловимо похожие. — Постой!.. Это как понимать такое предложение? Это, выходит, я должен родину бросить и в твою Германию бежать?
— Да ну, батя! Начитался ваших газет и повторяешь: «отечество», «родина-мать». А я так скажу: родина для человека там, где ему хорошо. А если ему на своей земле плохо, значит, родина ему не мать, а мачеха.
— Ты что?! — закричал вдруг Мирон Акимыч, срываясь с голоса. — Ты что, ополоумел? Какая мачеха?! За эту мачеху люди жизнь отдавали, на амбразуру бросались, а ты!..
— Про амбразуру это ты тоже в газетах начитался. А тебя-то самого ведь кругом обидели! Ты посуди разумно…
— Чего разумно?! Вижу, насквозь вижу, какой ты разумник! «Кругом обидели»! Меня плохие люди обидели! Люди, а не родина! Понял? Я твоих речей больше слушать не желаю! Будь ты не моим сыном, я бы… я бы…
— Донёс бы? — ощерился Пётр.
— Сам бы скрутил!
— Эх, батя, хотел я добра тебе, а ты… — Надо было быстрее притушить отцовский гнев. — Может, ты и прав, батя. Да! За грехи надо платить сполна! Ты уж прости, струсил я в последнюю минуту. Не легко самому в тюрьму идти. Не легко, а придётся. Теперь уж я решил твёрдо…
Старик всё ещё стоял против сына, вглядываясь в его лицо, точно не веря, что это действительно его Пётр. От пристального взгляда отца Петру становилось беспокойно, он не знал, о чём теперь говорить, а молчать было нельзя.
— Спать ляжешь или поешь сначала? — спросил старик так, точно Пётр не пропадал без вести на многие годы, а отлучался на день по делам в районный центр и теперь вот вернулся с ночным поездом, устал и проголодался. — Заграничных кушаний у нас нет, а молока козьего, хлеба, картошки холодной — это можно…
— Молока выпью с хлебом. Спасибо…
Мирон Акимыч принёс из сеней початую буханку хлеба, кувшин с молоком и поставил на стол.
— Соседи наши прежние? — спросил как бы ненароком Пётр.
— Какое там. Прежних в колхозе никого и не осталось. Немцы перед уходом всех… Из пулемётов…
— Ну уж и всех… тебя же не расстреляли…
— Чудом спасся… В пещере с матерью прятались… Ешь.
— Помню, рассказывал ты мне, малому, сказку, — заговорил Пётр. — Про звёзды. Родится, мол, человек, и на небе новая звезда загорается. Либо добрая, либо злая. Добрая загорится — будет у того человека хорошая жизнь, а если злая — худо тому человеку. Вижу теперь, злая загорелась звезда, когда я родился…
— Забыл ты, Пётр. Не так я сказывал. Не по звезде человек, а по человеку звезда. Родился человек добрый — вспыхнет на небе голубая звезда. А родится злой — вспыхнет звезда красная, будет гореть по ночам злым волчьим глазом, пока творит тот человек недобрые дела свои на земле. Так-то, Петя…