Зато само слово «Рига» завораживало. И давно. И сильно. Конечно, слово «Париж» завораживало еще сильнее, но Париж в те годы еще продолжал оставаться полюсом комфортной недоступности, отправиться же в Ригу наоборот было до смешного просто. Причем, что удобно во всех отношениях, вступительные экзамены принимались в Кольцово, от которого до «маленького Парижа», как в Советском Союзе иногда называли Ригу, три часа лету на TУ-134.
Разумеется, ни мать, ни тем более бабушка Софочкиных амбиций и претензий на некий аристократизм, мягко говоря, недопонимали. Бабушка принципиально гордилась своим крестьянским происхождением, в Свердловске она очутилась исключительно по воле случая и теперешним званием екатеринбурженки ничуть не дорожила, тем паче не гордилась. Сложись особым образом обстоятельства, она бы бестрепетно переместилась в самую захудалую дыру, по сравнению с которой та же Арамиль — сущая столица, лишь бы в квартире было тепло, и не требовалось ходить по воду, да чтоб поблизости находились магазины и собес, в котором от нынешних пенсионеров почему-то постоянно требуют какие-нибудь новые справки.
Бабушка, к тому же, свободно владела как минимум тремя русскими языками, так что «белой вороной» нигде бы не была.
Эльвира же — ярая патриотка именно этого конкретного города, она и родилась-то в городе, правда, это была Тюмень — «столица деревень», и пожить ей там довелось лишь полтора месяца, а потом ее грудным ребенком из областного центра увезли и аж до самого окончания школы возили по селам да поселкам. Высшим достижением этого «броуновского» движения стала Арамиль, тоже именовавшаяся тогда поселком. А потом Эльвира обосновалась в студенческой общаге и больше ни в какие веси не погружалась с головой. И вообще, волевым усилием она отбросила всякую связь с ними и теперь досадливо морщилась, когда мать ехидно про них напоминала.
Однако обеих Софочка повергла в изумление, когда годов этак десяти от роду вдруг безапелляционно заявила: «Мама, не спорь с бабушкой, бабушка в данном случае абсолютно права: твой Свердловск — такая же дыра, как и ваши поселки, переполненные пьяницами да уголовниками. И вся разница — трамваи да более высокий уровень художественной самодеятельности».
Они тогда даже не нашлись, что ответить умной деточке, но потом бабушка предложила Софку как следует выпороть, а мать не согласилась, найдя подходящее объяснение: «Ребенок обладает феноменальной памятью, так что однажды он может огорошить и более парадоксальной сентенцией, услышанной где-то и от кого-то, но чтоб самостоятельно сформулировать…»
Однако у обеих осталась тревога — а вдруг загадочное дитя уже само до всего додумалось?
Таким образом, решение учиться и жить вдали от родни было вполне логичным. Энтузиазма оно не вызвало, мама плакала, бабушка саркастически ворчала и мрачно пророчествовала, уверенная, что внучка абсолютно не подготовлена к автономному плаванию по житейскому морю, экологически сомнительному и финансово нестабильному, ведь Софка — ни суп сварить, ни постирать, ни что самое тревожное, в четырехместном общежитском пенале ужиться. И обе талдычили уже навязшее в зубах: «В Свердловске одиннадцать вузов, три академических театра, которые ты, еще ничего в жизни не сделавшая, презрительно именуешь „художественной самодеятельностью“, картинная галерея, музеи всякие — какого рожна?! Да эта Рига в подметки нашему Свердловску не годится! К тому же — латыши…»
На что Софочка отвечала тоже испытанным: «Зато там — Европа! Ев-ро-па-а-а! Мама, ну ты-то должна меня понять! И что латыши?! Что вы, две коммунистки-интернационалистки, имеете против латышских братьев и сестер?»
Да, по всем внешним признакам Софочка была изнеженной, не приспособленной к суровостям жизни маменькиной дочкой. Но, с другой стороны, как уже говорилось, — очень загадочным ребенком. И в общаге как-то она прижилась, и латыши, не скрывающие сочувствия нацизму, не изнасиловали ее посреди готической архитектуры, стирать-варить — дело плевое.
Правда, когда Софочка спустя длительное время снова очутилась на одной территории с мамой и бабушкой, она словно бы разом утратила житейские навыки, приобретенные в автономном плавании, сохранив лишь один — приготовление фантастических, ею лично разработанных салатов, способствующих сохранению вечной молодости. В сущности, она этими салатами и питалась всю жизнь. А в остальном, при бабушке и маме, она моментально вернулась в удобное состояние капризной избалованной девчонки. Но до этого ей еще предстояло через многое пройти…