Откуда-то выскочил человек в морской тужурке. Я остановил его:
— Где найти судовых радистов?
— Радиорубка закрыта на переучет депеш, — веселой скороговоркой пропел моряк. — Сомневаетесь? А я не шучу: рация бездействует. Непрохождение волн, какие-то там феддинги в эфире, или горы не пропускают?.. Вы со «Сталинграда»? Пойдемте, дорогой, веселиться!..
Он было потащил меня в кают-компанию, но вдруг передумал:
— Айда в кубрик! Пожалуй, всех медвежат еще не перетопили…
— Каких медвежат?
— Каких угодно! Хотите — белых, хотите — бурых… Да разве вы не знаете этой песенки? Вот, послушайте:
— Знаменито, а? — засмеялся моряк. — Минут уже сорок в кубрике поют — на рекорд! — со ста двадцати медвежат. Когда только утопят последнего?
В кубрике гремели голоса. Пренебрегая размером и грамматикой, отбивая такт каблуками, хор дружно выводил:
За столом и на койках расположились человек пятнадцать. Челюскинцы! Художник Федя Решетников, физик Факидов, механик Толя Колесниченко, гидролог Ширшов, корреспондент «Известий» Борис Громов… Мой коллега яростно размахивал руками, а хористы, следя за движениями дирижера, с отчаянным выражением лица выпевали:
До последнего медвежонка, которым завершалась гибель всех десяти дюжин зверей, было еще добрых полчаса вокальных упражнений. На мое приветствие знакомые полярники ответили поспешными кивками, отводя глаза. Мне показалось, они несколько стыдились своего легкомысленного занятия, но, видимо, хватались за любое средство, лишь бы скоротать дни вынужденного бездействия; поэтому и безжалостное истребление медвежат длилось часами.
Проводив меня в кают-компанию, морячок, оказавшийся машинистом с «Красина», испарился. В кают-компании тоже стоял разноголосый шум. Сизые клубы дыма витали над столами. В дальнем углу двое матросов с «Челюскина» ловко отбивали чечоточную дробь. За пианино сидел полнолицый молодой атлет в сером шерстяном свитере.
— «Ермака»! — требовала часть слушателей.
— «Дунюшку», «Дунюшку»! — кричали другие, теребя пианиста за рукав.
Всех перекрывал густой бас:
«Три эсминца»! «Балтийскую»! «Три эсминца»! «Ер-ма-ка-а-а»!
У стены, скрестив руки, с неизменной трубкой в зубах, стоял Виктор Львович Галышев. Неразлучный с ним Доронин, склонясь над инструментом, выпрашивал неведомую «Рыбачку».
— Спой нам лучше, Толя, «Три эсминца», — обратился Галышев к пианисту.
— Ладно, Виктор Львович, — откликнулся атлет и оглянулся.
Какое знакомое лицо! Где же я совсем недавно видел эти пушистые брови, русые пряди, спадающие на высокий лоб, ребяческую складку губ? Галышев назвал его Толей… Мысль перенеслась далеко-далеко от Чукотки, в Москву, в редакцию… Поздняя ночь. Склонясь над ярко освещенным столом, ретушер иллюстрационного отдела наносит легкие штрихи на фотографию, только что доставленную самолетом из Ленинграда. На ней изображен молодой человек в морской форме… Да это Анатолий Ляпидевский! Первый, кто проложил воздушный путь в челюскинский лагерь, первый в списке Героев Советского Союза!..
Его коренастая фигура, широкая грудь, могучие бицепсы, словно отлитые из металла, говорили о недюжинной силе, а голос, жесты и милые черты лица о таком же неисчерпаемом добродушии. Встряхнув кудрями, Ляпидевский взял несколько аккордов, и звуки его низкого баритона раскатились по залу:
Кают-компания затихла. Даже игроки в домино побросали кости. Молодежь жадно вслушивалась. Полярников и моряков старшего поколения песня мысленно возвращала к героической эпохе гражданской войны.
…Контрреволюционная интервенция угрожает Питеру. Стражу на морских подступах к великому городу несет Красный Балтийский флот. Ночью в Финский залив уходят три эсминца. Английские интервенты разбросали повсюду мины. Над морем стоит тьма…