сероватой бумаги. На корабле все знают, что летчик пишет по нескольку часов в день; закончив страницу, он подклеивает ее к предыдущей и принимается за новую. Свиток, исписанный неровным размашистым почерком, вытянулся уже на добрый десяток метров. «Как подвигаются твои обои?» — иронически осведомляются у него друзья. Что пишет Водопьянов — точно неизвестно; говорят, будто в свитке — повесть из летной жизни.
— Так что же, тезка, ты порешил насчет студентки-комсомолки? — спрашивает пилот. — Готов спорить, что она влюбится в одного из спасителей — в Костю, либо в Геннадия…
Миша вскакивает:
— Пошлый шаблон! Не соблазняйте меня дешевыми развязками!.. Я придумаю лучше.
Стрелки круглых часов, вделанных в стену, стоят почти вертикально. Гостям пора расходиться, но за круглым дубовым столиком, привинченным к палубе, две пары моряков возобновили сражение: экипажи «Красина» и «Смоленска» выделили своих чемпионов на матч в домино. Победа присуждается «команде», которая выиграет три партии. Слышны глухие удары костями, возгласы болельщиков, обрываемые грозным шиканьем. Этика игры требует от партнеров бесстрастного поведения, а от болельщиков мертвого молчания; никому не позволяется открыто выражать свои симпатии и — боже упаси! — подавать непрошенные советы. Жюри из трех «сталинградцев» строго придерживается правил, освященных морскими традициями, и беспристрастно регистрирует ход борьбы.
Разыгрывается четвертая партия. Перевес на стороне красинцев; они ведут игру со счетом 2:1, и счастье явно склоняется на их сторону. Противники уставились в кости, избегая встречаться взглядами. Видимо, им нелегко дается самообладание: боцману с «Красина» и его долговязому товарищу — кочегару — не терпится выразить радость, а их противники со «Смоленска» — толстый рыжеватый механик и матрос с крючковатым носом — едва сдерживают раздражение.
Никаких благ, кроме эфемерного звания «чемпиона бухты Провидения 1934 года», победа не сулит, но атмосфера накалена до предела: решается «спортивная честь» команды.
— Победа за красинцами! — объявляет жюри.
Рано утром мы с Мишей Розенфельдом отправляемся на рекогносцировку вдоль берега бухты. По пути заходим в кают- компанию «Смоленска». Незнакомец в лётном костюме под аккомпанемент Ляпидевского репетирует старинный романс. Гидрограф челюскинской экспедиции, уткнувшись глазами в ветхий томик Пушкина и зажав уши пальцами, нараспев читает монолог Бориса Годунова. На обычном месте с отрешенным видом сидит Водопьянов, заполняя очередную страницу катастрофически удлиняющейся рукописи. Где-то в кубрике сводный струнный оркестр трех кораблей разучивает марш «Тоска по родине».
На обеденном столе разостлан огромный, склеенный из кусков, лист. Федя Решетников пишет афишу вечернего концерта:
ПЕРВЫЙ РАЗ в БУХТЕ ПРОВИДЕНИЯ!!!
Спешите видеть! Феноменально! Неповторимо! Проездом из Чукотского моря на Сретенский бульвар и Фонтанку.
Объединенный концерт беспримерных артистических сил, сверхестественных виртуозов и фантастических дарований, не поддающихся описанию словами.
Торопитесь, пока не поздно!
— Как находите? — удовлетворенно спрашивает художник, скосив глаза на афишу.
— Что и говорить! — восклицает Миша, сдерживая смех. — Но почему такие простые, обыденные слова? Вы скромничаете. Надо острее, хлестче, а восклицательные знаки должны сверкать, как штыки на параде.
В кают-компанию влетает, запыхавшись, фотограф Новицкий. Этого подвижного пятидесятилетнего человека с седой шевелюрой полярники фамильярно называют Петей. Он критически оглядывает произведение Решетникова:
— Не так, не так взялись, надо было меня позвать! Вот тут вверху следовало написать этаким обводом: северно-экзотическое представление. Затем серьезно изложить цели художественной самодеятельности, значение ее для развития человеческой культуры…
— Не помешала бы еще парочка цитат о самодеятельном искусстве, — замечает Ляпидевский.
— Вот об этом я и говорю, — подхватывает Новицкий, не замечая иронии. — Откуда только взять их?
— Да хотя бы из Шекспира, — хохочет Миша.
XV
Мы подошли к ярангам, стоявшим невдалеке от берега. Собаки подняли визгливый лай. Из яранги выглянул старик в буро-желтой меховой одежде с капюшоном и, увидев нас, выбрался наружу. Я узнал в нем одного из чукчей, которые вчера подъезжали к «Сталинграду». Раскачиваясь всем туловищем и приветливо кивая, он протянул руку, приглашая нас зайти.