Ярангу освещали фитили, скрученные из мха и плававшие в зверином жире, заполнявшем коробки, расставленные вдоль полога. Молодая девушка с блестящими волосами необыкновенной черноты, в узорчатом малахае, неторопливо снимала с фитилей нагар. Коробки-жирники служили и для подогревания пищи; в закопченном медном чайнике и котелках, подвешенных над ними, булькала жидкость. Вокруг были разбросаны моржовые и оленьи шкуры, а у входа разостлан мозаичный коврик, сшитый из разноцветных кусочков меха.
Хозяин бросил взгляд на пожилую чукчанку в пестром ситцевом платье, обшитом узкими полосками меха, и гортанной скороговоркой произнес длинную фразу. Та порылась в углу, вытащила из рухляди овальное блюдо с потрескавшимися краями и передала его скуластому подростку неопределенного пола. Подросток стремительно выскочил из яранги и вскоре вернулся с большим куском темноватого мяса. Хозяйка принялась ловко кромсать мясо кривым ножом. В яранге распространился странный и неприятный запах. «Копальхен?!» — испуганно шепнул Миша. Владимир Сергеевич Стаханов, зоолог челюскинской экспедиции, присоединившийся к нам, утвердительно кивнул. Мы уже знали, что «копальхен» — это моржовое мясо, которое чукотские гастрономы длительное время выдерживают в особых условиях для придания ему специфического вкуса. «Не пора ли навострить лыжи?» — проговорил Миша с улыбкой.
Трое ребятишек, путавшихся в смешных, не по росту длинных дохах, прервали возню и с любопытством смотрели на незнакомцев с Большой Земли. Послышались мягкие шаги. В ярангу вошел высокий, жилистый, сурового вида чукча лет тридцати — старший сын хозяина. Трое маленьких и подросток, оказавшийся худенькой девочкой с едва наметившейся грудью, обступили брата. Весело смеясь и сверкая жемчужными зубами, черноволосая девушка помогла ему стащить длинные сапоги с голенищами из тюленьей шкуры и повесила их сушить. Жирники осветили ее приятное смугловатое лицо, вздернутый нос, тонкие, словно наведенные тушью, полоски бровей, смышленые темные глаза.
Хозяйка снова покопалась в углу и извлекла несколько лепешек из пшеничной муки. Маленькие окружили мать и, вцепившись в подол ее цветного платья, кричали, как воронята: «Кау-кау! Кау-кау!» Мы вопросительно взглянули на Стаханова.
— Очень просто: требуют лепешек, — сказал зоолог. — Кстати говоря, они довольно вкусные.
Женщина кинула лепешки на блюдо, где лежал «копальхен».
Мы недоумевали: где старая чукчанка научилась применять посуду? Говорят, еще недавно столовую посуду можно было видеть лишь в редких чукотских семьях, связанных с русскими. Очевидно, культурный быт быстро распространяется в жилищах маленького северного народа.
Хозяйка поставила перед нами угощение.
— Объясните ей, Владимир Сергеевич, что мы сыты, только что позавтракали, — сказал Миша.
Девушка удивленно поглядывала на гостей, отказывающихся от соблазнительного лакомства. Дети, присев на корточки, с аппетитом уплетали свои порции…
Из рассказов полярников мы знали, что чукчи очень чадолюбивы: в редкой семье встретишь меньше четырех-пяти детей; их балуют, ласкают — и мальчиков, и девочек. Становясь взрослыми, чукчи подчиняются законам сурового патриархального быта: мужчина — глава семьи, добытчик. В свободное от охоты время мужчины собираются где-нибудь в яранге, как в клубе, курят и беседуют. А женщины несут все тяготы домашнего труда. Но этот старый быт отмирает; новые человеческие отношения устанавливаются и на Чукотке.
О многом хотелось нам расспросить хозяев, но беседа не ладилась: они не понимали по-русски, а наш «толмач» Владимир Сергеевич знал, с грехом пополам, десяток самых неожиданных чукотских слов, из которых невозможно было склеить хотя бы одну фразу. Мы поднялись.
— Тиркетир. Солнце. Понимаете? Тиркетир! — заговорил Стаханов, указывая на небо и пытаясь знаками объяснить, что «тиркетир» стоит высоко, и нам пора возвращаться.
— Уже сегодня Чукотка совсем не та, что десять лет назад, — говорил по пути домой Стаханов. — Можете вы вообразить чукчу — общественного деятеля в начале нашего столетия? А сегодня вы встретите на побережье немало таких людей. В глубине полуострова, где еще кочуют феодалы с тысячами голов оленей, новое прививается труднее, но и там древний уклад постепенно умирает.
Мы шли гуськом по снежной тропинке вдоль берега. Вдруг позади послышался окрик, похожий на тот, что издают каюры. Погоняя упряжку, нас догонял высокий чукча, старший сын хозяина. Остановившись передо мной, он сунул в мою руку небольшой предмет. Не задерживаясь, чукча кивнул головой и побежал обратно.