— Компанейские ребята! — заметил из темноты мой сосед Саша Святогоров.
— У вас, видимо, веселое общество?
— Приходите к нам почаще, Сигизмунд Александрович, — пригласил Святогоров. — Днем у нас светло и даже уютно. Отдыхайте сколько угодно!..
На лицо Леваневского легла тень, он поднялся.
— Прощайте! Проводите меня до выхода, там якорные цепи свалены, не пробраться, — с раздражением проговорил он. У порога летчик остановился и продолжал уже мягче: — Когда будете посылать мою статью, предупредите редакцию, что я прошу не сокращать последнюю часть. Для меня это важно.
Мы вышли на палубу и остановились у дверей в кают-компанию.
— Зайдемте, Сигизмунд Александрович?
— Не охотник я до галдежа!
В кают-компании Ляпидевский и его штурман Лев Петров забивали кости против обычных своих партнеров — Доронина и Галышева. За столом в углу сидел Водопьянов, а над ним, лукаво улыбаясь, склонился Кренкель:
— У тебя, Михаил Васильевич, я вижу — самый сенокос? Каковы же травы?
— Ладно, будет тебе смеяться, — буркнул Водопьянов, продолжая писать.
— Какой тут смех! Дело нешуточное: из Москвы отправился летчик Водопьянов, а возвращается новое светило литературы. Когда же ты одаришь человечество своим гениальным творением?..
Михаил Сергеевич Бабушкин собрал вокруг себя большое общество. Всюду, где появлялся этот милый человек, он вносил жизнерадостную струю, и редко кому доводилось видеть его не в духе. До того, как стать знаменитым полярным пилотом, Бабушкин прошел большую школу жизни: работал мальчиком на посылках, учеником у жестянщика, киномехаником, монтером. Он был в числе первых пяти русских солдат, ставших летчиками. Десять лет назад Михаил Сергеевич впервые применил самолет на разведке морского зверя в Белом море; его успешный опыт получил впоследствии широкое распространение и на Каспии. В тысяча девятьсот двадцать восьмом году Бабушкин прославился полетами на поиски итальянских дирижаблистов; он первым в мире доказал практическую возможность нормального взлета и посадки на дрейфующие льды, проделав это за короткое время пятнадцать раз… Каждую весну Михаил Сергеевич прилетал в горло Белого моря, на остров Моржовец. Поднимаясь в воздух на маленькой «амфибии», он отыскивал лежбища гренландского тюленя и сообщал о них зверобойным судам. В экспедициях «Сибирякова» и «Челюскина» Бабушкин вел ближнюю воздушную разведку льдов. Отзывчивый, деликатный и доброжелательный, он снискал общую симпатию. О Бабушкине говорили: «Ему сорок лет, но его сердца и энергии достало бы на двух двадцатилетних!..»
Я вышел на палубу и между громоздкими ящиками стал протискиваться к люку твиндека. Теплый южный ветер развел крутую зыбь; нос «Смоленска» захлестывали волны. В бархатнотемной чаше неба вспыхивали и падали звезды, чертя сверкающий след почти до самого горизонта. Еще одна ночь — и мы на Камчатке! Кажется, что самый долгий путь — до Петропавловска, а там уже недалеко и до Москвы…
Я завернул в радиорубку и набросал две телеграммы. Командованию камчатских пограничников я сообщал, что везу более тридцати статей челюскинцев для «Правды» и прошу при благоприятной погоде выслать навстречу «амфибию»; если же посадка самолета на море невозможна, — направить моторный катер к входу в ковш. Другую телеграмму я отправил камчатским радистам.
Утром прибыл ответ радистов: связь с Хабаровском поддерживается несколькими аппаратами. «Обеспечим быструю передачу пятидесяти тысяч слов». Стало неловко: пока еще я успел «перевести на язык телеграфа» едва ли четвертую часть этого количества.
Погода обманула мои надежды: океан не утихал, и на самолет нечего было рассчитывать. «Смоленск» входил в ковш. Я сбегал в твиндек за драгоценным пакетом с дневниками и статьями челюскинцев.
Над Петропавловском — ночной фейерверк, пачками взлетают зеленые, красные, белые, оранжевые ракеты. «Смоленск» замедляет ход и в сотне метров от обрывистого берега становится на якорь. Город скрыт за скалой, в двух-трех милях. С огорчением узнаю, что в порт мы войдем лишь завтра утром.
Пришлют ли за мной катер? Одиннадцатый час, палуба опустела. Уже теряя надежду, я все еще вглядываюсь во мрак. Очертания утесов принимают странные формы, всплески моря напоминают шум мотора… Еще четверть часа, и ждать больше нечего! Проходит двадцать минут. И еще пятнадцать… С горьким чувством поплелся я в твиндек…
— Эй, на «Смоленске»! — слышится глухой голос за бортом.