Вот он — Владивосток, наша дальневосточная столица! Зеленые склоны сопок точно устланы гигантским пестрым ковром: десятки тысяч горожан в праздничных одеждах ожидают полярников.
Бабушкин, возбужденно смеясь и сжимая ладонями поручни, вглядывается в толпы людей на берегу. Побледневший Каманин, скрывая волнение, что-то кричит штурману Шелыганову. Копусов мигает увлажненными глазами. Задумчиво поглаживает пушистые усы Владимир Иванович Воронин…
В толпе звенит обиженный детский голосок:
— Папа, ты не видишь меня? Это же я, папа! Да гляди же сюда!..
Маленький Аркаша Каманин, размахивая ручками, бежит по трапу и попадает в объятия отца…
Ровно через десять лет мне снова довелось стать свидетелем встречи отца и сына Каманиных. Это было летом 1944 года на военном аэродроме возле провинциального польского городка. Войска Первого Украинского фронта вышибли гитлеровцев с советской земли и гнали дальше на запад. Истерзанная Польша освобождалась от оккупантов. Я приехал с советским генералом, командовавшим соединением штурмовой авиации, на полевой аэродром. Только что к липам, под защиту их пышных крон, подрулил связной самолет.
Юноша-летчик с погонами сержанта, выскочив из кабины, быстрым шагом идет к землянке дежурного и замирает, увидев командира соединения. «Летал?» — спрашивает генерал. — «Так точно! Доставил пакет». — «Отметишься у дежурного, возвращайся — отвезу тебя в штаб», — говорит генерал и обращается ко мне: «Не узнаете? Конечно, десять лет! А ведь вы с этим пареньком ехали от Владивостока до Москвы. Помните «челюскинский» поезд?.. Это мой сын Аркадий»…
В 1934 году И. В. Сталин, беседуя с летчиками и челюскинцами в Кремле, сказал: нашей стране нужны смелые люди. В эти же дни Николай Каманин писал: «Я буду учиться, воспитывая в себе смелость, совершенствуя свое летное искусство. И в ту минуту, когда кто-либо посмеет поднять руку против нашей Родины, я поднимусь со своим соединением в воздух, полечу, куда прикажут, в любую точку земного шара, буду бомбить и стрелять так, чтобы отбить охоту к нападению на СССР».
Все эти десять лет Каманин упорно учился. Из лейтенанта он стал генерал-лейтенантом. Каманин сдержал клятву, данную народу, Родине, Сталину. В дни войны он водил соединение штурмовиков в бой против фашистов. Сын летчика шел по стопам отца.
XXI
У перрона владивостокского вокзала стоял специальный поезд. Девять тысяч четыреста километров до Москвы экспресс должен был пройти за семь с половиной суток. До отхода оставалось минут двадцать, когда на перроне появились двое весьма странных молодых людей. Первый, с блуждающим взглядом и взъерошенной шевелюрой, торопливо бежал вдоль состава, размахивая металлическим штативом и поминутно останавливаясь: «Здесь комендант? Комендант здесь?..» Другой — в кепке, сдвинутой на нос, и в ватной куртке, обливаясь потом, со скорбным видом плелся позади, таща на спине чудовищно раздувшийся рюкзак.
— Тот, со штативом, несомненно, фотограф, — определил Слепнев. — А унылый в кепке — его помощник, нечто вроде подносчика патронов. У него выражение лица человека, который всю жизнь не выходит за пределы функций «второго номера»…
Незнакомец подскочил к нашему вагону и схватил летчика за пуговицу.
— Вы комендант? — вскричал он, размахивая своим металлическим орудием.
— По каким признакам вы судите? — уклончиво, но с обычной любезностью спросил Слепнев, отступая на шаг.
— Дайте мне коменданта поезда! Почему возле состава нет коменданта? Непорядок!
— Кому я понадобился? — послышался голос железнодорожника, выходящего из тамбура. — Я начальник поезда.
— Ни с места! Нет, спуститесь на одну ступеньку. Экий вы, право! Вот так, так…
Он потащил коменданта вниз.
— Кто вы такой? Зачем я вам? — испуганно бормотал железнодорожник.
— Не упирайтесь! Стойте!
Незнакомец отпрыгнул назад и, кинув штатив «второму номеру», выхватил из кожаного футляра, висевшего на ремне через плечо, маленький фотоаппарат.
— Стойте же! — закричал он, приседая.
Он покрутил серебристую головку аппарата: щелк! Снова покрутил: щелк!
— Благодарю… Ваша фамилия, товарищ начальник?
— Послушайте, кто вы такой?
— Как, разве вы не получили моей молнии из Раздольного? Я телеграфировал часа два назад. Наш самолет сидел там на «вынужденной». Я просил задержать отправку этого поезда до нашего прибытия — на каких-нибудь полчасика, но, как видите, мы успели…