Милая, хорошая Тату, а ведь нет худа без добра: давно я не имел возможности почитать, а теперь один-одинешенек и читаю…
Если придется умирать, буду кричать: «Да здравствует Советская власть и дивное солнце мое, Тату».
Я сейчас, несмотря на заключение свое, чувствую себя самым богатым человеком в мире! Я одновременно питаюсь лучами трех солнц: общего всем, Советской власти и, наконец, твои лучи, ты мое солнце. Хочу жить, хочу быть около тебя, молиться на тебя! Без тебя жизнь не жизнь, а смерть — желанный друг…
Дорогая! Постарайся написать.
Сраженный тобою, несчастный узник Уллубий»,
ГЛАВА ВТОРАЯ
Лето выдалось на редкость холодное и дождливое.
С утра над Каспием, словно бы прямо из воды, медленно выползало солнце, в мареве тумана похожее на огромный медный таз. Оно быстро осушало размокшую за ночь землю, но к полудню небо затягивалось тучами, набегавшими из-за гор, и опять начинался дождь. Потом, так же внезапно, тучи уходили, небо становилось чистым и ясным, солнце начинало пригревать, влага быстро испарялась, над землею клубился пар.
И так — каждый день…
Умуят и Тату, сидя у вагонного окна, глядели, как набегают на поля тени облаков, как суетятся вдали крохотные фигурки работающих в поле людей.
Поезд шел из Темир-Хан-Шуры, спускаясь вниз по извилистому склону гор. Всю дорогу он полз так медленно, что можно было не только соскакивать, но и впрыгивать в него на ходу. И только теперь, спустившись на равнину, он наконец прибавил скорость. Вон показалась вдали башня маяка на горе Анджи-Арка, и замаячило перед их глазами хорошо уже им знакомое серое здание знаменитой порт-петровской тюрьмы.
Умуят ездила на денек домой, в Кафир-Кумух: накопились дела по хозяйству; Тату — в Темир-Хан-Шуру, к матери. У нее, как ей казалось, была для этой поездки куда более серьезная и важная причина, чем у Умуят.
Тату не терпелось поговорить с матерью, сообщить ей ту поразительную, до глубины души потрясшую ее тайну, которая открылась ей в письме Уллубия, переданном из тюрьмы.
Нет, она не нашла ничего удивительного в том, что он и из тюрьмы решил написать ей отдельное, личное письмо: она ведь и раньше не раз получала весточки от Уллубия. Он часто писал ей. Писал как младшей сестренке, тянущейся к истине, бьющейся в одиночку над вечными вопросами бытия. Ей и в голову не пришло, что письмо из тюрьмы содержит какую-то тайну, касающуюся только их двоих и не предназначенную для посторонних глаз, хотя бы даже это были глаза самых близких и надежных товарищей. Но то ли этот отдельный конверт, то ли просто какое-то странное и необъяснимое предчувствие, но что-то заставило ее отойти в сторонку, подальше от любопытных глаз подруг.
Тату вскрыла конверт, быстро пробежала первые строки, и тут Умуят сразу увидела, что с девчонкой творится что-то неладное. Тату побледнела, губы ее задрожали.
— Что ты? Что с тобой? — испуганно подступили к ней Умуят и Умукусюм.
— Да нет, ничего… — в растерянности пролепетала Тату.
Она еще повторяла какие-то бессвязные, уклончивые, ничего не значащие фразы, а перед глазами ее так и сверкали, словно огненными буквами начертанные, слова этого неожиданного и такого бурного признания, явившегося для нее полным откровением: «Ты — мое солнце», «Хочу быть около тебя, молиться на тебя…», «Без тебя жизнь — не жизнь…»
Никогда в жизни никто не говорил ей таких слов. Да и другим. женщинам, думала она, их тоже не говорили.
Только из книг знала она, что бывают на свете такие слова и такие чувства… И вот она читает эти слова, обращенные не к кому-нибудь, не к героине какого-нибудь старинного романа, а именно к ней, к Тату Булач!
Уже одного этого было достаточно, чтобы поразить воображение семнадцатилетней гимназистки, потрясти ее душу. Но куда поразительнее было то, что обрушил на нее это пылкое признание не гимназист, начитавшийся стихов и романов, а такой человек, как Уллубий Буйнакский, на которого она привыкла всегда смотреть снизу вверх, которого бесконечно чтила, чуть ли не боготворила. Умный, спокойный, всегда такой сдержанный, на первый взгляд даже холодноватый…
Да, тут было от чего растеряться!
В Темир-Хан-Шуре, после долгих колебаний, Тату, преодолев естественную девичью стыдливость, прочла письмо Уллубия матери. Вопреки всем ожиданиям Тату Ажав ничуть не удивилась. Открыто и ласково, с мудрой чуть грустной материнской улыбкой взглянула на дочь.
— Мама! — не выдержала Тату. — Можно подумать, что тебя это письмо ничуть не удивило!