ТРИ СУДЬБЫ
ГЛАВА I
В середине марта 1919 года в станицу Мекенскую приехал окружной атаман. Несмотря на то что время было рабочее и ранняя вспашка уже началась, несмотря на то что отдохнувшая за зиму земля властно звала к себе истосковавшихся по ней казаков и каждый рабочий день был на счету, — несмотря на все это, сырая, кое-где покрытая еще не высохшими после дождя лужами станичная площадь была переполнена казаками и казачатами всех возрастов. Невысокая бледно-розовая колокольня, украшавшая бедную, неказистую церковь, стонала от гулких протяжных ударов тяжелого колокола, настойчиво звавшего из станицы и двух лежавших за речонкой Кузявкой небольших хуторков всех казаков и иногородних на сбор по случаю приезда атамана полковника Титаренко. Из дверей белых приземистых, крытых камышом и соломою хат с достоинством выходили пожилые, бородатые казаки, на ходу затягивая ременные пояса и оправляя сбившиеся на бок кинжалы и мягкие ватные бешметы. За ними, стрекоча, словно воробьи, и шлепая по лужам, выскакивали и неслись через дворы босоногие, белоголовые, озорные казачата.
Звон медленно плыл в воздухе, разливаясь над встревоженной станицей, и тихо угасал на другом берегу Терека, уходя в широкий простор.
— Кажись, атаман приехал. Сходить бы в правление, на сход, — отставляя в сторону вилы и переставая сгребать навоз, раздумчиво сказал небольшой с седенькой всклоченной бороденкою казак, следя за полетом обеспокоенных шумом ворон. — Ишь, карги, испужались. Не любят звону, — и, продолжая следить за птицами, старик удивительно добрым и вместе с тем беспомощным голосом крикнул кому-то, скрытому стенами хлева: — Миколка, а Миколка. Подь сюды-то. Звонят будто на сход.
Из-за стены глуховато донеслось:
— Сейчас, папаня. Вот только трошки подмажу.
Сухое, изъеденное заботами и временем лицо старухи показалось из-за дверей.
— Чего ты возишься, прости меня господи, не слышишь звону? С полчаса гудит. Вся станица на сходе, одних вас нечистая дома держит.
— Но, но, не серчай, мать. Не откроют сходу без нас. Давай лучше кинжал да папаху, — добродушно ответил старик и, повернувшись к стене, вновь постучал в нее: — Ну, Миколка, бросай свою канитель. Вон, мать-командирша заругалась.
За стеной что-то задвигалось, зашумело, и через перелаз перескочил совсем юный, с добродушным круглым лицом казачонок в синей исподней рубахе, рваных широченных шароварах и сбитых на бок чегах[48]. Обтирая о плетень густо вымазанные в навозном месиве руки, он почтительно, но вместе с тем и недовольно спросил:
— Чего нам на сходе делать-то? А то без нас там не хватит народу. У меня полплетня домазать осталось.
— Ну ничего. Вернемся со сходу, домажем. Ты у меня, Миколка, до работы спорый.
— Так то ж, папаня, не грех.
— Кто говорит, грех… Не грех, сынок, да в твои годы грех себя обижать-то. Вон, гляди на хуторских, всю ночь с девками под гармошку веселятся. И верно, пойдут в полк, начнут служить, кто его знает, что и будет-то. Время ноне, сынок, вишь какое.
— Ну, развозился, черт старый, нету на тебя удержу. Одевай кинжал, да на сход. А ты, Миколка, мой руки, и так, поди, полсхода пропустили, — сердито забормотала старуха, снова показываясь из сеней с кинжалом и папахою мужа.
— Ух ты боже мой, — закатывая глаза и деланно испугавшись, зашептал старик, — командует, ровно атаман али сам Ермолов. — Ну, ладно, не лайся понапрасну. Вернемся, так уж все как есть тебе перескажем.
— Нужны вы мне с вашей брехней, — отплюнулась, закрывая за собой дверь, казачка.
Перед крыльцом правления прямо на площади был поставлен стол, покрытый серым сукном, с грудой чистых и исписанных бумаг. За столом сидел скуластый полковник с седой, надвое расчесанной пышной бородой, справа и слева от него — несколько немолодых казачьих офицеров с сонными лицами и скучающими глазами. Они молча оглядывали собиравшихся казаков, и по их равнодушным, односложным репликам чувствовалось, что все это они уже не раз видели в других оставшихся позади станицах и что все это им до чертиков надоело. Тем не менее важность и начальственная углубленность в себя, необходимые, по их мнению, в каждом серьезном деле, не оставляли их. Атаман станицы, отставной вахмистр, участник русско-японской войны, по случаю приезда начальства надевший на грудь запрятанные при большевиках в землю георгиевский крест и серебряную «романовскую» медаль, еще раз осмотрелся по сторонам и, видимо робея, пригнулся к уху полковника и что-то зашептал.