Я дал ему пачку сигарет.
— Пошли ты все это к чертям собачьим, Джорджи. Именно так поступил я. А начать все сначала сможешь и потом.
Он покачал головой.
— Не то ты говоришь. Еще тогда, после рудника, я понял: заниматься надо каждый Божий день, а то выбьешься из колеи. По второму разу мне этого не сдюжить.
Бледное лицо с оттопыренными ушами, близорукие глаза, щуплое тело, впалая грудь… Вот ведь проклятье, черт побери!
— Ладно, Джорджи, всего!..
Вдобавок ко всему он еще был круглым сиротой.
Кухня. Чучело кабаньей головы — память о покойном господине Залевски. Телефон. Полумрак. Пахнет газом и скверным жиром. На входной двери, у кнопки звонка, много визитных карточек. И моя тоже — пожелтевшая и вся в пятнах; «Роберт Локамп. Студ. фил. Два продолжительных». Студ. фил.! Подумаешь, важная птица!.. Все это было давно…
Я спустился по лестнице и направился в кафе «Интернациональ». Оно представляло собой довольно большой, темный и закопченный продолговатый зал со множеством задних комнат. На переднем плане, у стойки, стояло пианино. Инструмент был сильно расстроен, несколько струн лопнуло, на добром десятке клавиш не хватало костяных накладок. И все-таки я был привязан к этому честному и заслуженному «музыкальному мерину», как его здесь называли. С ним меня связывал целый год жизни, когда я работал в «Интернационале» пианистом для «создания настроения».
В задних комнатах происходили совещания скототорговцев, иногда здесь собирались владельцы аттракционов.
Впереди, невдалеке от входа, сидели проститутки.
Кафе было пусто, если не считать плоскостопого кельнера Алоиса, стоявшего за стойкой.
— Тебе как обычно? — спросил он.
Я кивнул. Он принес мне бокал портвейна пополам с ромом. Я сел за столик и бездумно уставился в стенку. Сквозь запыленное оконное стекло косо падал серый луч солнца. Он путался среди бутылок с пшеничной водкой, расставленных на многоярусном полукруглом стеллаже. Словно рубин, рдел шерри-бренди.
Алоис ополаскивал рюмки и бокалы. Хозяйская кошка примостилась на пианино и мурлыкала. Я не спеша покуривал сигарету. От теплого неподвижного воздуха я стал клевать носом. Странный все-таки голос был у этой вчерашней девушки. Низкий, чуть грубоватый, почти хриплый и все-таки мягкий.
— Дай-ка мне, Алоис, какие-нибудь иллюстрированные журналы.
Тут скрипнула дверь, и вошла Роза, кладбищенская проститутка по прозвищу Железная кобыла. Ее назвали так за редкостную неутомимость в работе. Роза заказала себе чашку шоколада — роскошь, которую она позволяла себе во всякое воскресное утро. Выпив шоколад, она отправлялась в Бургдорф навестить своего ребенка.
— Привет, Роберт!
— Привет, Роза! Как твоя малышка?
— Вот собралась к ней. Глянь, что я ей везу.
Она достала из пакета румяную куклу и нажала на ее живот.
«Ма-ма», — проверещала кукла. Роза сияла.
— Замечательно! — сказал я.
— Нет, ты только посмотри. — Она опрокинула куклу назад. С легким щелчком кукольные глазки сомкнулись.
— Это что-то небывалое, Роза!
Довольная моим одобрением, она снова вложила игрушку в пакет.
— Ты разбираешься в этих делах, Роберт! Когда-нибудь из тебя получится отличный муж.
— Ну уж прямо! — усомнился я.
Роза обожала своего ребенка. Всего только три месяца назад, когда девочка еще не умела ходить, она держала ее у себя в комнате. Несмотря на ремесло матери, это было вполне возможно — к комнате примыкал небольшой чулан. Если вечером Роза приводила домой кавалера, то, попросив его под каким-нибудь предлогом подождать на лестнице, она торопливо входила в комнату, вталкивала коляску с ребенком в чулан, запирала дверку и лишь затем впускала к себе гостя. Но в декабре малышке слишком уж часто приходилось перекочевывать из теплой комнаты в нетопленный чулан. Вот она и простудилась и нередко заливалась плачем, когда мама принимала клиента. И как это ни было тяжело для Розы, а все-таки пришлось ей расстаться с дочуркой. Она отдала ее в дорогой приют. Там Розу считали добропорядочной вдовой. Иначе ребенка не взяли бы.