Лишь отъехали от повертки, как впереди возникла огромная рытвина с черной окаемкой засохшей грязи. Артём притормозил. «Москвич» будто этого и ждал — сразу заглох. Сколько Артём ни включал стартер, машина стонала, визжала, но не заводилась.
— Пусть остынет, — сказал он.
— Как хороший конь, — усмехнулся попутчик. — Тоже требует отдыха после большой дороги…
— Вы, наверное, в кавалерии служили? — спросил Артём.
— Не служил, — сухо ответил попутчик.
Артём просто так спросил, без всякой задней мысли, и очень был удивлён, что незнакомец вдруг обиделся. Они вышли из машины.
Исхлёстанные бортами грузовиков полуголые ольховые ветви согнулись до самых обочин. Отшатнулся прочь от дороги и покалеченный телеграфный столб, задетый машиной. Артём несколько раз присел, выпрямился — четыреста километров непрерывной езды сказывались. Поймав любопытный взгляд незнакомца, застеснялся и, раздвинув кусты, вышел на железнодорожный откос. Внизу проходила одноколейная ветка. Когда — то она была двухколейной. На свободном полотне велосипедисты и мотоциклисты наездили узкую дорожку. Правее, через путь, перекинулся висячий мост.
Незнакомец подошёл и встал рядом.
— Курите?
Он протягивал смятую пачку «Беломора». Артём рассеянно взял и прикурил.
— Из Ленинграда? — спросил человек. Артём кивнул.
— Гляжу — номер ленинградский.
Артём смотрел на шершавые красноватые стволы сосен — сразу за железной дорогой начинался густой сосновый бор, — и что — то грустно — щемящее накатилось на него. Так, бывает, порыв ветра принесёт неуловимо — знакомый запах, который всколыхнёт всего тебя, растревожит и исчезнет. А ты долго потом с лёгкой тоской вспоминаешь что — то далёкое и забытое. Нечто подобное испытывал сейчас ошеломлённый Артём. Какие — то странные видения, смутные встревоженные лица, почему — то в закоулках памяти всплыл пожар — горело что — то жуткое, лохматое, шевелящееся на ветру, и снопы искр взлетали в черное небо…
— Здесь поблизости от села никогда не горел лес? — справившись с волнением, спросил он.
Человек сбоку внимательно посмотрел на Артёма.
— Вы будете не внук Абрамова Андрея Ивановича?
— Как он?
— Нынче утром похоронили… Весь посёлок за гробом шел. И из других деревень люди приехали. Сильно ждал вас дядя Андрей… Наказывал, чтобы вы гроб покрасили, внук, говорил, у меня художник, академию кончал. Если б телеграмма от вас была, один бы день подождали, а так на улице теплынь, сами понимаете…
— Похоронили, значит… — машинально повторил Артём. Он все ещё прислушивался к себе, и чужие слова приходили откуда — то издалека, пробиваясь будто сквозь вату.
— Так в некрашеном и опустили в могилу… Не велел никому, окромя вас, гроб красить.
— Я его почти не помню, — сказал Артём. — Сколько мне тогда было? Года три — четыре?
— Сильно ждал вас дядя Андрей, — повторил человек. Артём никак не мог разобраться в своих чувствах. Он не испытывал глубокой горечи от этой утраты. Выходит, деда своего он не видел почти двадцать пять лет. И даже не подозревал, что жил на белом свете родной дед, который всегда его помнил. Наверное, отец не хотел расстраивать мачеху и никогда не вспоминал прошлое. Мачеха — ладно, но почему он ему, Артёму, ничего не рассказал?.. И вдруг вот все сразу: и дед и смерть. И все — таки не дед, а что — то другое разбередило его душу, заставило учащённо биться сердце. Он вдыхал горьковатый запах молодой листвы. Лес ещё кое — где просвечивал; но было ясно, что через несколько дней буйная листва залатает оставшиеся бреши. Трава на откосах высоко поднялась и влажно блестела. В низине под ольхой синью мерцали запоздавшие подснежники. Артём спустился вниз, нагнулся и долго разглядывал нежные хрупкие цветы, потом провёл ладонью по пушистым головкам и выпрямился.
Послышалось пыхтенье, раскатистый шум — сразу и не поймёшь, с какой стороны. Над вершинами сосен и елей взмыло одно белое облако, другое… И вот из — за кустов вырвалась пышущая паром черная громадина, гулко рявкнула и, скрежеща железом, стала надвигаться, горячо дыша в лицо.