Эта женщина поспевала всюду: засветло надо было, будто ненароком, осмотреть окрестности — нет ли чего подозрительного, нужно было подготовить все необходимое для ночной работы и надо покормить, уложить своих младшеньких, надо проверить светомаскировку — не пробивается ли какой лучик сквозь щель и время от времени надо выглянуть к часовым, самой постоять рядом с мамой или Олей во дворе, прислушаться к шагам патрулей на шоссе, к шелесту ветра, к ночным шорохам в парке. При всем этом Татьяна Андреевна помогала набирать газету, править корректуру, разводить краску, печатать…
В наглухо закупоренном помещении было душно. Работать надо было в абсолютной тишине. С непривычки многое не ладилось. Однако они, изнуренные, вымотанные такой ночью, удивительным образом сохраняли и доброе расположение и даже бодрость. Никто их не принуждал к этой каторге, они, право, не ждали для себя каких-либо наград или благ, но каждый думал: если не мы, то кто же?..
Появление газеты вызвало переполох. Но этого следовало ожидать, и этого ждали. Поначалу главной задачей, казалось, и было наладить печать, выпуск, однако при этом где-то таилась надежда, что дальше станет легче. Легче не стало. Стало опасней.
Прежние следы, которые вели к центру — к типографии, были едва заметны. Эти тропки топтало всего несколько человек. И потом лист чистой бумаги может, конечно, стать смертельно опасной уликой, но сам по себе он еще ничто, он мертв. Совсем другое дело — газета, тот же лист, заполненный словами. Это уже крик, призыв да еще тысячекратно повторенный. Он адресован друзьям, однако совершенно ясно, что враги постараются откликнуться на него первыми. Услышав голос, они тут же кинутся на него, поймав след, приложат все силы, чтобы дойти но нему до конца.
Ярости фашистов не было предела. Маленькая «Крымская правда», в четвертушку обычного газетного листа, несла правду о положении на фронтах, сообщала о наступлении наших войск, звала советских людей на борьбу, с великолепным презрением писала о Гитлере и его ближайших приспешниках, показывала их в истинном свете.
Насмехаться над фюрером, называть его бесноватым!.. — чины службы безопасности заходились от злобы. Покончить с газетой стало для них вопросом престижа.
А прием, к которому прибегли подпольщики, чтобы по возможности запутать следы, был не нов и весьма прост. Отпечатанная в Ялте газета должна была сперва появиться в Симферополе, Евпатории, Джанкое или, скажем, в Саках. Пусть поищут типографию сначала там. И ведь искали! Только дня через три-четыре «Крымскую правду» раздавали и расклеивали по Ялте…
ГЛАВА 17
Да, стало опасней…
До недавнего времени их типография была, как затерявшееся лесное озерцо, куда впадают несколько тихих, незаметных ручьев. Ручьи и подпитывают его и выдают, помогают найти в чащобе. А теперь у озера появился сброс. Еще одна ниточка. Тут вся надежда на то, что сток этот петляет, дробится на рукава, прячется в зарослях и трясине, а то и вовсе уходит под землю…
На этот раз Гузенко собирался к Чистову с особой тщательностью, даже послал предупредить, когда придет. Андриан Иванович и встревожился и заинтересовался: что стряслось? Хотя, с другой стороны, ничего, может, и не случилось, просто давно не заходил Лукич…
Гузенко пришел днем. Солнце уже изрядно пригревало, а на нем был грубый брезентовый плащ из тех, что носили кондуктора на товарняках да ломовые извозчики. В мастерской он с облегчением скинул его, но садиться не стал, хотя Чистов и засуетился при встрече, не зная, куда усадить гостя.
— Дело есть, — сказал, поглядывая на окно, на дверь.
— Только не здесь. Где поговорить, чтоб не помешал никто? Андриан Иванович повел его в жилую комнату. Попросил мать:
— Посторожи в мастерской. Шумни, если придет кто. Она молча вышла.
— У тебя как — все по-прежнему? — спросил Гузенко.
— Спокойно? Ничего подозрительного не замечал? Чистов пожал плечами.
— Все как было. А что? — И спросил после паузы: — Взяли кого-нибудь? При одной мысли об этом жить не хотелось. Гузенко понял и поспешил успокоить:
— Все на месте. Просто дело очень важное и провернуть его надо понадежнее. — Подмигнул, еще раз успокаивая: — Чтоб комар носа не подточил. Расстегнул брючный ремень и вытащил спрятанный под рубашкой плоский сверток. Вынув, вздохнул с облегчением и даже улыбнулся:
— Теперь можно и сесть. А то будто аршин проглотил. Спрячь это получше и будем говорить. По величине сверток больше обычных, тех, в которых были прокламации, а на ощупь в нем тоже бумага… Чистов вышел в прихожую и спустя минуту вернулся — уже. без свертка.
— Значит, так, — сказал Гузенко. — То, что я принес, разделишь на три части: десять штук, двадцать и двадцать. Десять штук спрячь до особого распоряжения.
— Лукич еще раньше заметил, что Чистову нравятся такие военные слова, и сам, говоря с ним, с удовольствием употреблял их. — И чтоб кроме тебя никто их пока не видел. Это очень важно. Понял? Остальные две пачки отдашь своему парню-шоферу. Одну пусть оставит в Симферополе — пароль и адрес прежние. А другую может сам раздать, кому найдет нужным. Но не в Ялте. Все ясно? Чистов кивнул.
— Откуда товар, шофер знает? На этот вопрос можно было и обидеться: Гузенко вроде бы перепроверяет его.
— Он не спрашивал, я молчу — откуда ему знать?..
— Когда должен ехать?
— Послезавтра.
— Это что у нас будет?
— Среда.
— Годится. Как только уедет, дай знать — убери с окна в мастерской примус. Я загляну в четверг в это же время. И не забудь о примусе. Пускай это и дальше будет сигналом. Если он на окне — заходить не надо.
— Сделаем, — сказал Чистов, — все сделаем.
— Как дочка?
— Растет.
— Ну, я пошел.
— До встречи, — сказал Чистов.
— До четверга, — еще раз напомнил Гузенко.
Уходя порожнем, он повеселел: все шло пока нормально.
Казанцев в это солнечное утро поплелся на работу.
С удивлением вдруг обнаружил, что уже отцвел миндаль и цветет алыча; на вершинах гор еще прочно лежал снег, но обращенные к морю южные склоны по-весеннему переменились — коричневые пятна лиственных лесов свежо и нежно зазеленели, и на этом фоне померкла еще недавно казавшаяся яркой зелень сосновых массивов.
Однако отнюдь не прелесть этой свежей зелени его занимала, а мысль о том, что наступает пора, когда «каждый кустик ночевать пустит». При нынешней фронтовой обстановке в лесах непременно должны оживиться, если они еще оставались, или появиться вновь партизаны. Наверняка уже сейчас карты Крыма опять лежат на столах в генеральных штабах — события перемещаются сюда, и к этому надо быть готовым…
Как всегда, когда шел по набережной, Казанцев замедлил шаг у дерева, на котором немцы повесили в первую военную зиму семью Горемыкиных. Глянул на загороженную со стороны моря стальными сетями гавань. У пострадавшего от бомбежек, зиявшего проломами мола стоял под разгрузкой итальянский военный транспорт. Да, пока Крым — глубокий вражеский тыл, но долго ли так будет?..
Идти пришлось через весь почти город. Устал.
— Живой? — с простодушной радостью встретил его Сериков.
— Как видишь, Фролович. Они работали вместе: Казанцев резал и вставлял стекла, а Сериков закрывал окна светомаскировочными щитами.
— Мартышкин труд, — посмеивался Казанцев, глядя на эти щиты.
— Чего ты? — недоумевал Павел Фролович.
— Напрасным трудом заставляют тебя немцы заниматься.
— А тебя?
— Я работаю для своих, — все так же посмеивался Казанцев. — Застекленные окна и нашим послужат, а светомаскировка будет ни к чему. На растопку пойдут твои щиты.
— Что-то больно шустро ты настроился. Щитов мне не жалко, только наши-то где?