На вопросы о своем прошлом (а их, естественно, задавали) отвечал с военной краткостью и точностью, выжидающе глядя в глаза. Никогда не употреблял крепких выражений. Быть с ним на «ты» представлялось просто невозможным. Случалось, к нему обращались по-свойски — «Слушай, Игнатьич!..» и он прямо не возражал. Ведь кто мог позволить такое обращение? — люди старше по положению или равные. Но сам этого тона не принимал. Хоть и улыбаясь или подхватывая шутку, отвечал с уставной учтивостью.
Понять его иной раз было не каждому по зубам. В некоторых случаях, когда, казалось бы, прямо ущемляли его, молча, не споря, подчинялся. Сколотил, например, из ялтинцев партизанский отряд. Сам собирался им командовать, отобрал лучших из бывших кадровых вояк. Таких трудов стоило вооружить их, однако вооружили. Пригодился и тот ручной пулемет, который нашли вместе с Гузенко в подвале.
Хороший получился отряд, никаких тебе Петек и Васек — настоящее боевое воинское подразделение. Чтобы подчеркнуть намерение поддерживать армейский дух, даже приказал доставить себе из Ялты советскую военную форму, хранившуюся специально, как теперь было ясно, для такого случая у Павла Фроловича Серикова. Принесла ее в лес Анна Тимофеевна Левшина. Ребята нацепили на шапки красные партизанские ленты, у него же была армейская звездочка.
И вдруг отряд этот раскассировали, по частям передали на пополнение другим отрядам. Было горько и больно. Одолевали тягостные мысли. Видел в этом недоверие и к себе, и к своим ребятам. Промолчал. Попытался, видно, взглянуть на все происходящее глазами принявшего их под свое крыло командования партизанского соединения и не стал спорить. Сколотил — в основном из зеленой, необстрелянной молодежи — другой отряд и настоял, чтобы он назывался не просто по порядковому номеру 10-м, как другие отряды, но непременно Ялтинским. Впрочем, вскоре после этого майора Казанцева сделали начальником штаба бригады…
Тогда промолчал, а вслед за этим проявил странную неуступчивость.
— Зачем вам эта газета? — спрашивали его. — Других хлопот не хватает, что ли?
Забот хватало, однако с «Крымской правдой», любимым детищем, расстаться не захотел. Не отдал ее в другие руки.
Оставил за собой и связи с ялтинским подпольем.
Отношения Казанцева с капитан-лейтенантом Глуховым вызывали иногда ревность, но Андрей Игнатьевич пренебрегал этим. Во-первых, они шли на пользу делу, и потом нравилось ему, что сквозь неизбежный в партизанском лесу дух вольницы в отряде «Сокол» явственней, чем где-либо, пробивалась кадровая воинская закваска. К Глухову заходил часто, но почти всегда по делу, когда узнавал что-нибудь заслуживающее внимания флотской разведки.
— Как наши молодцы? — спрашивал иногда, имея в виду своих подшефных. Спросил и на сей раз. Это стало у них чем-то вроде формулы окончания деловой части беседы. Обычно капитан-лейтенант в ответ сдержанно похваливал ребят. А сейчас сказал:
— На задании. — И добавил, будто между прочим: — Батареи для рации нужны. Случайных слов он, однако, не бросал, связь между двумя фразами была очевидной: Кравцов с Кондратьевым отправились в Ялту добывать батареи. Казанцев поинтересовался:
— Когда пошли?
— Час назад. В свою очередь и Глухов знал, что Казанцев человек, не страдающий праздным любопытством, более того — щепетильный. Если спросил о чем — значит, неспроста.
— Я, пожалуй, тоже пойду… Возвращаясь к себе (землянки разведчиков стояли чуть на отшибе), Казанцев попутно проверил ближние посты. Хотел было сделать замечание на кухне, что топят слишком дымно, но поднял голову — облака ползли, цепляя верхушки громадных буков, — и промолчал… Спросил дежурного:
— Лёнчик здесь? Пришлите ко мне.
Спустя минуту или две — Казанцев не успел еще отогреть над печуркой худые, костлявые руки — в штабной землянке появился чернявый, остроносый паренек (кончик носа у него забавно бледнел время от времени) с блестящими шельмовскими зенками, которые смотрели на мир с ожиданием и интересом.
У Казанцева было несколько таких парней и мальчишек, за которыми нужен глаз и глаз. Ребята хорошие и смелые, но слишком уж шустрые и по-молодому отчаянные. Не в обиду им будь сказано — чисто Шалавые щенки, что носятся по проезжей дороге. Долго ли под колеса попасть или угодить в петлю гицеля?.. И ведь попадали, пропадали.
Подполье было слишком серьезным и рискованным делом, чтобы замешивать в него этих ребят, но не оставлять же их на произвол судьбы. Когда они начинают воевать с немцами сами, провалы неизбежны. А удержать невозможно. Еще в апреле сорок второго жандармы повесили на набережной четверых подростков. А скольких замучили и казнили без огласки! Пришлось прибирать ребят к рукам.
Да вот и недавно Кравцов жаловался. Возвращались с задания, слышат — в лесу стрельба. Подкрались поближе и видят: орлы из бывшей ливадийской подпольной группы — нынешние партизаны 10-го Ялтинского отряда — пуляют по консервной банке. Накричали, конечно: взрослые, мол, по 16–17 лет, оружие доверено, в мирное время паспорта бы уже получили, а вы дураки дураками!..
(Пройдет несколько недель, и эти, именно эти ребята станут на пути вражеской колонны на Стильской тропе, примут бой, который поможет выйти из-под удара основным силам отряда, покажут себя в этом бою настоящими солдатами…)
Ленчик Ходыкян был из самых отчаянных. Не стоит, видимо, даже мысленно располагать людей по некоему ранжиру в зависимости от степени их храбрости. Хотя бы потому, что можно ошибиться. Да и смелость иногда не сразу поймешь, рассмотришь — она неоднозначна. Храбрый в бою солдат, случалось, оказывался ничтожеством и тряпкой в мирных, отнюдь не грозящих жизни обстоятельствах, а девочка-подпольщица, которая боялась мышей, с поразительной стойкостью выносила пытки и, никого не назвав, шла на смерть. Чего только не бывает!
И все-таки этот ранжир, своеобразная и, как теперь говорят, «неформальная» субординация существовала и существует. Отвлечемся на минуту и возьмем, к примеру, однажды здесь уже помянутого Николая Попандопуло. Он был безудержно и, как это ни громко звучит, — яростно храбр. Соответственно ему и давали задания, которые почти для всякого другого должны были кончиться гибелью. Погиб в конце концов и Николай, но до поры его взрывной характер диктовал поступки, сметавшие все на пути.
Тут необходимо еще одно отступление. Живя в лесу, воюя с фашистами, партизаны могли бы вроде и пренебречь какими-то ялтинскими городскими делами: до них ли! Это, однако, оказалось невозможным. Слишком глубокими были корни, тесными связи. Зеленевший садами и парками, пестревший крышами родной город не просто находился рядом, а оставался в сердце. За всем, что происходило там, следили настороженно и ревниво. Так однажды лопнуло терпение, решили взять живым и приволочь в лес на суд и расправу одного местного негодяя, который до войны подвизался в уголовном розыске, а теперь служил в СД. Дело поручили Николаю Попандопуло.
Все предусмотреть на войне редко удается. Партизаны проникли в дом предателя, но сам дом был тут же окружен полицейскими. Завязался бой, в котором пятерка Коли Попандопуло была заведомо обречена на гибель: дом блокирован, с минуты на минуту к полицейским подоспеет подкрепление… Все спас Николай. Он был настолько уверен в себе, так презирал эту фашистскую шушеру, что, пока полицейские судили-рядили, прыгнул, ринулся прямо на них с балкона второго этажа. Выскочив из дома, ребята поддержали его и прорвались.
Таким был Коля Попандопуло — всесокрушающий таран. Отчаянность Лёнчика Ходыкяна была другого свойства. Начиненный всякой всячиной — от листовок до оружия, — он то кружил целыми днями по узким улочкам города, то вдруг пропадал и оказывался в лесу. Он выглядел расхристанным, безалаберным и даже жуликоватым. Был молод, а казался и того моложе, совсем пацаном. Люди, которые знали Лёнчика поверхностно, не принимали его всерьез — шалапутный парень. И в этом пока было спасение. Но Казанцев понимал, что не только партизаны следят за противником — противник тоже следит за ними. Лёнчику следовало или вообще не появляться в отряде или, наконец, остаться в нем. Никак не получалось: находились все новые и новые неотложные дела.