Странно это было. Не такое нынче время, чтобы расхаживать по гостям.
Визит был тем более некстати, что у Трофимовых в это время то ли просто жила (так говорили они сами), то ли пряталась (что было вернее) Наташа. Когда послышался неожиданный стук в дверь, пришлось отправить девочку в другую комнату, а там стоял собачий холод, и Наташа раскашлялась. Сейчас ее надрывный кашель долетал даже сюда, все его слышали и делали вид, что не слышат.
Девочка и без того тяжко больна — не хватало еще подцепить воспаление легких… Закипая раздражением, Елизавета Максимовна понимала, что показать его никак нельзя. Она ждала вопроса о том, кто это так мучительно кашляет (вполне естественный для врача вопрос), и не могла решить, что ответит.
А Мохначева продолжала свое:
— Красивая вещица. А для наших освободителей— солдат фюрера еще и необычная. Они любят такие сувениры. Вы не боитесь, что кто-нибудь из них заставит вас ее презентовать? Я, например, все, что было в доме ценного, спрятала. Зачем искушать?.. Михаил Васильевич промолчал, а Лиза посмотрела на него, будто говоря: вот видишь. Она не раз твердила ему то же самое. Коптилка мигала, Наташа кашляла, за окном штормовой ветер гремел листом железа, наводя на мысль о том, как быстро все в окружающем мире разлаживается и паршивеет, лишившись поддержки заботливых человеческих рук, — зарастают сорняками поля, покрываются выбоинами дороги, ржой машины, плесенью стены… Странно она, однако, говорит, эта Мохначева. Об «освободителях — солдатах фюрера» явно не без иронии…
— А я, собственно, к вам, Елизавета Максимовна. Хочу посекретничать, если муж не возражает.
Трофимов поднялся было, чтобы выйти, но Мохначева остановила:
— Нет, нет, не беспокойтесь. Это всего несколько слов. Может, проводите меня до лестницы, Елизавета Максимовна?., Лиза спустилась вниз, решив заодно закрыть наружную дверь на засов. Выглянула во двор. В городе — ни огонька. Северный ветер обрушивался с гор, трепал темные кипарисы и кедры. Лицо жалили ледяные крупинки.
— Давно не было такой ранней зимы… — сказала Мохначева, но Елизавете Максимовне надоело это кружение вокруг да около, и она суховато напомнила:
— Слушаю вас, Антонина Кузьминична.
— Ваш муж вчера ходил платить за квартиру, я тоже там была. По городскому радио как раз передавали сводку с фронта. Немецкую, разумеется. Бои на Дону и все такое прочее… Ваш муж не удержался и сказал: «Как можно слушать эту мерзость?» Окружающие сделали вид, что ничего не произошло, и тогда он добавил: «Нужно быть идиотом, чтобы не понять: все равно их разгромят. Их ненавидит весь мир. Это же бешеные собаки…» Я, может быть, не дословно повторяю, но говорилось что-то в этом роде… Елизавета Максимовна хотела сдержаться и не смогла. Третий раз она слушала эту историю.
— Зачем вы говорите это мне?
— А кому же еще? — Голос Мохначевой прозвучал с холодным удивлением и отчужденностью. Тут бы и остановиться, но Елизавету Максимовну понесло. Она знала за собой это, да иногда просто ничего не могла поделать.
— Для этой истории могли бы найтись и более благодарные слушатели. Наступившее молчание было таким же тяжелым, как и темнота. Нарушила его Мохначева.
— Напрасно вы пытаетесь меня оскорбить. Я просто не знала, что вам это известно. Да дело тут и не в этом. После ухода вашего мужа ко мне подошел некий господин и сказал: «Это не они прячут у себя кого-то?» Вот это я и хотела вам сообщить. Спокойной ночи.
Когда на следующий день пришел Алеша Анищенков, Наташу у Трофимовых он уже не застал. Елизавета Максимовна скупо улыбнулась, заметив его вопросительный взгляд, но ничего не сказала, хотя и покровительствовала молодым людям, почти детям. И он ни о чем не спросил. Не мог спрашивать. В этом была своя тонкость, однако прежде чем объяснить ее, я снова обращусь к документу, свидетельству современника. Начинает он издалека:
«…В мае 1931 года я был командирован на работу в гор. Курган-Тюбе в качестве заместителя старшего бухгалтера строительного участка, который осуществлял строительство хлопкоочистительных заводов в южных районах Таджикистана.
Город Курган-Тюбе тогда мало чем отличался от кишлака: глинобитные дома с плоскими крышами, обнесенные глинобитными же заборами; узкие немощеные улочки; восточный базарчик с чайханой, ашханой и частными лавочками. Во всем городе было не более десятка одноэтажных зданий европейского типа.
В конторе меня встретил сухощавый, лысый, невысокого роста пожилой человек — бухгалтер Михаил Васильевич Трофимов. Он обрадовался моему приезду, так как давно и с нетерпением ждал заместителя.
Стояла страшная жара. Температура в тени достигала 50–55 градусов. В конторе, как на пляже, работали в одних трусиках, обливаясь потом. На бумаге от пота расплывались чернила. Приходилось днем прекращать работу и заниматься вечерами. Беспокоили басмачи, скорпионы и фаланги. Но самым страшным бедствием была тропическая малярия. Много жизней унесла эта проклятая болезнь.
С первой встречи мы подружились с Михаилом Васильевичем. Он частенько приглашал меня к себе на чашку зеленого чая. Прошло много времени, и сейчас трудно вспомнить подробности наших разговоров. Помню, он рассказывал о своем пребывании в Абиссинии, о климате, культуре и быте народа.
Несмотря на разницу в возрасте с женой, Е. М. Муратовой, они жили очень дружно. Ему тогда было пятьдесят пять, ей — 22–23 года. Вела себя Елизавета Максимовна скромно, преданно…
О себе я сообщил, что до приезда в Таджикистан учился и работал в Крыму. Михаил Васильевич подробно расспрашивал об условиях жизни в Крыму, интересовался достопримечательностями, климатом. Возможно, в какой-то степени наши беседы повлияли на его решение конец жизни провести в Ялте.
…В Курган-Тюбе тогда не было ни клуба, ни кинотеатра, поэтому свободное время мы проводили за шахматами, шашками или преферансом. Как-то вечером Михаил Васильевич и Лиза зашли ко мне на квартиру. У меня собралась компания — играли в преферанс. И, как всегда, сидели в одних трусиках. Вдруг Трофимов скомандовал: „Тише! Не шевелитесь!“ Мы замерли. А он схватил линейку и врезал по спине одному из наших партнеров. Оказалось, что, увлекшись игрой, партнер не почувствовал забравшегося на спину огромного ядовитого паука — фалангу, укус которого считают смертельным, если нет противоядия. Фалангу Михаил Васильевич убил, а пострадавший долго еще носил синяк на спине…
В Курган-Тюбе я пробыл всего три месяца. Тяжело заболел тропической малярией и уехал. В 1935 году женился и с женой отправился на Памир, а в 1936 году перешел на работу в Заполярье.
Летом 1938 года мы с женой вернулись в Ялту. Совершенно неожиданно на набережной я встретил Михаила Васильевича. Разговорились. Он сказал, что работает бухгалтером-ревизором на комбинате „Массандра“, дал мне свой адрес и просил обязательно зайти при случае.
В ближайший выходной мы с женой пришли к Трофимовым. Меня поразило обилие книг. Точно не помню, но их было что-то около десяти тысяч. Из разных областей знаний. Но основная масса состояла из художественной литературы. Книги были разложены по отделам, на каждой стояла печатка — „Из книг Муратовой Е. М.“ с номером книги. Много было редких, уникальных книг, которыми Михаил Васильевич дорожил и гордился. У него загорались глаза от счастья, когда он любовно брал с полки и показывал ту или иную редкую книгу. Кроме книг, тут же лежали альбомы с марками. Он был не только книголюб, но и заядлый филателист. Владея английским и французским языками, вел обширную переписку с филателистами разных стран.
Прошло семь лет со дня нашей первой встречи в Курган-Тюбе, а Михаил Васильевич наружно совсем не изменился. Зато его жена Елизавета Максимовна превратилась в солидную даму. Работала она экономистом- плановиком или даже начальником планового отдела.