— Что ж говорили тебе поп и Бедевей обо мне?
— Говорили, что полюбился тебе новый бог, расхотела жить среди человеков и молишься ему во вечное спасение.
— И ты верил? — спросила она, понимая, как сокрушили его сыновью любовь и память.
— Верил, мать, — кивнул Изяслав.
Но почему было ему не верить, думала она. Он верил — какова ж должна была мучить его обида; верно, немало он отплакал по ней в свои одинокие ночи, пока не размыли ее образ тоскливые слезы и не смирилась душа с одиночеством. Вот и в нем убили они душу, и не виновен он, что в чем-то стал мертв. Тут смутило ее подозрение.
— И сейчас веришь? — спросила Анастасия.
— Давно не верю, — ответил Изяслав, но она уловила в его словах легкую тень неправды; какое-то сомнение жило в нем, он не вытравил его, он допускал, что она могла отказаться. Мысль о такой несправедливости ожгла Анастасию… «Слушай же, слушай, как было!» — вскричала она и стала рассказывать, как заламывали ей руки, как прошел по волосам нож, как силою ее раздели, как умирала она и как обязывала себя жить памятью о нем, надеждою на эту встречу. Нет, она все скажет ему, он все должен знать о князе Владимире, о Добрыне, об попе Кирилле, о заславской надвратной башне, где провожала она закат, о страже, о закрытых воротах, о терпении, которое обратило ее в соляной столп…
Говоря свою боль, мать Анастасия видела в глазах сына жалостливое внимание, но чувствовала, что слова ее не растапливают какую-то затаенную льдинку, и эта льдинка сковывает его: он понимает, жалеет, но ему не больно. Взгляд его, открытый и добрый, вдруг суживался и твердел; холод княжеского расчета виделся ей тогда в сыновьем взгляде, напоминая князя Рогволода и Владимира, у которых так же прищуривались глаза в ответственные минуты, словно открывалось им нечто скрытое ото всех, глубина времени, где узлы событий развязывались по-иному, чем виделось другим. Что же он такое видит, думала мать Анастасия, что он видит, князь Изяслав, примеривая ее рассказ к своему малому о ней знанию и полустертой памяти. Ведь должен он понимать, чего она хочет и ждет, ведь ее рассказ — не просьба сочувствия, она открывает ему суть своей жизни, — вечный гнет, терпение, жажду перемен. И вдруг она поняла, по какому кругу идет теперь его сомнение. Он — старший сын; после смерти Вышеслава он — первый наследник князя Владимира; для него расширятся пространства, откроются все города, займут его большие заботы — она же помнит о своих мечтах как об ужасе жизни. Он видит Киев, державную власть над всеми землями от Новгорода до болгарских и таврических границ, он нацелился на великую власть, все свои действия он сверяет с этим возможным рывком на первое место. Между его малой полоцкой властью и державной лежит оставшийся срок жизни Владимира — двадцать лет? десять? пять? или же завтра срубит великого князя печенежский меч, как срубил некогда Святослава…
И тогда Изяслав по праву первого сына примет трон и придет в Киев с полоцкой дружиной, которая обозначит его права и силу. Для успеха в тот неизвестный важнейший час ему нужны воины, покой, дружба с отцом. Она же не может поддерживать его в этих расчетах, она не любит Киев, она ненавидит Владимира, ее не было на свете двенадцать лет, и вдруг она воскресает. Как назвать ее завтра? Сейчас он говорит ей «мать». Просто мать — родившая его женщина. Но завтра или скоро ему придется объяснить, кто она: Анастасия, Горислава, Рогнеда — кто?
Поэтому он и не ехал, подумала она. Он боится рассердить Владимира, он не знает, как Владимир примет ее возрождение. Может, махнуть рукой, может, сказать — нет. И что тогда — отцовская немилость, разрыв, война?.. О боги, боги! Приучили его лживый поп и низкий Бедевей к послушанию и страху. Или, подумала она с болью, он несмел от рождения? С первой минуты, с того окаянного дня, когда силою зачинал его Владимир в разоренном полоцком детинце и умирали под ножом его дед, бабка, дядья. Наверное, он умен, расчетлив, по-княжески хитер, но он робок, нет в нем твердости для отважного решения, нет лихости, отчаянного бесстрашия души… Конечно, ему хотелось ее увидеть. Конечно, он приехал бы за ней. только не сейчас, не сейчас, а согласовав с князем Владимиром или же дождавшись его смерти. Вот тогда бы он приплыл — ее сын, ее спаситель, и повез бы ее в Полоцк, в Киев, в Новгород, во все места памятных обид. Но сейчас она пришла рано, не ко времени, и создала ему испытание. Он слушает, думает, молчит. Ну что ж, она еще раз выручит его.