— Где срубить тебе келью, мать?
— Келья у меня есть, — ответила она. — В Заславле, А здесь зачем мне келья?
— Кто же расстрижет тебя? — спросил он, явно думая о Владимире.
— Разве я сама постриглась? — спросила она. — Если разденут человека тати, так что, ему всю жизнь голым ходить? Дадут одежду добрые люди. Вот и мне от тебя не келья нужна.
Сын вздохнул.
— Я подумаю, — сказала она, чтобы не длить бесполезный разговор. — Иди, сын. Я подумаю и отвечу.
Но о чем раздумывать после такого вопроса? Если и сын отделяет ее от дел и княжеских прав, то что ей в нем? Что делать в Полоцке монашке Анастасии? Ходить на отцовский курган? Так все они, кто лежит прахом под той жесткой землей, живы в ее памяти. Ходить перед внуками примером неудачи и покорной смиренности — не прибавит им гордости такой пример. Келья в Полоцке — это и будет ее отречение от себя. Скажет «сруби» — и сама затопчет свои прошлые имена, свои несчастные жизни. Убивали — не отрекалась, и ради малого счастья отрекаться не станет. «Пойду!» — решила мать Анастасия.
Утром она зашла попрощаться к Руте. Не вернется она в Полоцк, и Рута не разыщет ее на далеких дорогах; последний раз виделись они в жизни.
— Ухожу, — сказала Анастасия, вглядываясь в лицо многолетней своей спутницы и ожидая отклика боли.
— Да, княгиня, иди, — кивнула Рута. — Зачем тебе здесь? Горе связалось с тобой, ты его и носишь. Ведь и Рудый погиб из-за тебя, — и плеснула у нее в глазах злоба, — говорили мне в Менске, ты посылала… Не виню тебя, — добавила Рута.. — Ты же меня и спасла. Но боюсь.
Вот и еще один человек — когда-то самый любимый и близкий — оторвался от нее навсегда.
— Прощай! — сказала мать Анастасия.
Затем зашла она в камору к старцам.
— Ухожу, — сказала Анастасия. — Больше вас не увижу.
— Так и мы пойдем, — ответили слепцы. — Поведи нас.
— Я назад, — сказала она. — Попадете в Новгород, позовет вас князь Ярослав — вспомните обо мне.
Затем сходила она на курган, постояла на коленях у родительского ложа и взяла для вечного единения горсть земли.
А затем мать Анастасия пришла к сыну.
— Я подумала, князь Изяслав. Вернусь в свою келью.
Он помолчал и сказал, отрекаясь:
— Пусть так. Я скажу, мать, тебя отвезут.
— Князь Владимир меня отвозил, — возразила она. — Бедевей отвозил. Зачем тебе, сын мой? Или нет… перевези меня через Двину. Сам. Я хочу.
— Когда? — спросил он.
— Сейчас.
Вот спускаются они по холму к реке. С каждым шагом удаляется от Анастасии родина, несвершившаяся четвертая жизнь. Вот и последняя межа. Они плывут по ней, мать Анастасия держит руку в воде, и река отнимает все прошлые ее мечты, несбывшиеся надежды, боль и страдания; они растворяются в воде, и течение уносит их в неизвестность, и уже их не вернуть, не собрать, не оживить. Челн ткнулся в песок — все нити разорвались.
Глава девятнадцатая
О боги, боги! Зачем было рожать детей, если ты им не нужна! Зачем было родиться княгиней, если твои воля и радость пришли к тебе в нищете! Вот единственная воля — идти лесной тропкой, которую пробили ноги слепцов, и не оглядываться назад, иначе будешь столпом, соляным столпом страдания. Идти вольным шагом, не отсчитывая пройденные и оставшиеся версты, как идут слепые, — их нигде не ждут и равные для них все дороги…. Да, есть у нее кров, думает о ней отец Симон, к нему она и идет. Если он спросит — смирилась? Она скажет — нет. Если бы смирилась — осталась бы там в тесной пристройке к церковной стене или у ворот полоцкого детинца. Нет, отец Симон, возвысилась; могла быть там просительницей, а пришла сюда, здесь мне вольно…
Вдруг показалось Анастасии, что впереди на тропе стоят люди.
Она посмотрела — никого, она пригляделась и заметила под шатровой елью трех старух, трех вестниц своих бедствий. Неужели не все, удивилась мать Анастасия, неужели еще что-нибудь приготовили они мне? Или прощаются, зная, что теперь ничего с меня не возьмешь; все потеряно, испытано, вытерплено, лишь жизнь осталась при мне. Разве только смерть меня поджидает. Но смерть — не судьба, она одна приходит, у нее таких спутниц нет. Что ж, прощайте, сказала Анастасия, но, не выслушав, старухи растворились, и слова ушли в пустоту леса.
Ночью, когда мать Анастасия спала у костра, полил дождь. Костер загас, ветхие кожушок и ряса насквозь пропитались водой, мать Анастасия ожидала рассвет в дремотном оцепенении. Вдруг причудилось ей, что мимо едут всадники. Едут они по трое в ряд, покрытые суконными епанчами, вода стекает по древкам копий, чавкает грязь под копытами коней — и бессчетен этот таинственный грозный полк. Внезапно окликнул ее радостный голос — перед нею сошел с коня князь Владимир. Он махнул рукой, и тотчас началось движение в рядах, привезли колья, воткнули их кругом, и вот уже стоит шатер. Они вошли в шатер, мокрая трава была застлана здесь ковром, и лежали на ковре два седла. Они присели, и молчат, и всматриваются один в одного: он — с любовью и жалостью, она — с жалостью и удивлением. Шуршит о шатер дождь, и печально колышутся на свечах тусклые огоньки.