— Знаешь, Рогнеда, — говорит князь, — часто думаю о тебе. Жаль мне, что рано тебя встретил и началось все с войны. Нам бы сейчас узнать друг друга…
— Поздно, Владимир, — говорит она. — Было время, когда я любила тебя. Любила и ненавидела. Все простила и все помнила. Но любила, ждала, мечтала о таком добром взгляде, каким теперь глядишь… А ты, все отняв, ничего не давал.
— Да, грешен перед тобой, — говорит он. — Горько мне от этого.
— Даже сына я потеряла, — говорит она. — Боится он тебя, не знает, простишь ли ему любовь ко мне. Напугался он, когда мы зачинали его там, в луже крови.
— Скажи, что хочется тебе, — говорит он. — Я исполню. Суета была моя жизнь. Я создавал, время разрушит. То вечно, что в эту минуту живет. Хочешь — отвезу в Полоцк. Или в Новгород к Ярославу. Или сама княжествуй.
— Поздно, Владимир, — говорит она. — Все силы мои ушли на терпение. Ждала — ничего не случилось.
— Прости мне, — говорит он. — И я просчитался, и я один.
— Простила, — говорит она. — Хорошо, что встретилась, что вижу тебя. Но ушло наше прошлое. Горько было в нем. Из трех жизней две прожила с тобой. Обе — несчастно. А четвертую начну без тебя. Только ты не мешай. Вот моя просьба. Исполнишь?
— Исполню, — говорит он. — Прощай!
И вышел, и все исчезло вместе с ним — шатер, седла, свечи, всадники в епанчах.
Начинало светать. Мать Анастасия поднялась и пошла по раскисшей стежке, размышляя о странном сне. Четвертой жизни хочется мне, истинной, своей, думала она. Жизни по своей воле. Но воля, воля — не на тропах она. У слепцов не воля, а доля. Куда приложить свою волю? Ходить по земле, чувствуя себя птахой? Так и птахи заняты делом — выводят птенцов. Вот им и дело, и радость, а нам светлый звон над землей. Вот и ей бы сейчас дитеночка на руки. Он будет кричать, улыбаться, болеть, падать, любить и ждать любви. А все другое бессмысленно. Вот что озарит ее четвертую жизнь — дочь, дети, любовь к ним, забота о них; они — главные боги, она будет служить им, отдаст им свои силы, нежность и веру. Разве она старая? Она седая, сердце натерпелось много обид, но душа так мало видела счастья, что она будет жить долго, вырастит детей, сама вырастит их, без бедевеев и нянек. Они будут гордыми, не предадут и не забудут ее… Да, она вернется в Заславль и зачнет от отца Симона, он любит ее, души их сроднились, теперь ничто не стоит между ними, она станет его женой. Почему от жестокого князя, от нелюбимого мужа рожала, а от любимого, желанного нельзя? Только от него и можно. Кто им запретит? Она станет мать… не мать Анастасия, заславская инокиня, несчастная княгинька, тоскующая над ручьем черница, блаженная в своей вечной печали; ничего этого больше нет: пропала тоска, иссякла печаль и до дна вычерпаны несчастья. Она возьмет новое имя, в четвертый раз родится она на свет, и отец Симон, и люди, и дети станут называть ее по-другому. Муж даст ей новое имя, ее Симон, последнее имя, с которым и завершит она свой век, свой путь по земле… Она будет любить новое имя, оно будет ласкать ей сердце. Княжна, княгиня, инокиня — суета, ничего не сыскала она в тех жизнях. Ожидание, гнет, терпение — вот суть прежних имен. Обворованные, затоптанные годы, туман, в котором она бродила, ожидая сыновий заботливый зов из Полоцка. А этот зов пришел к ней сквозь слюдяное окно, друг был рядом, его голос звучал ежедневно, его слова сострадания и любви помогали терпеть. Она станет ему товарищем, она жизнь — отдаст за него, потому что любовь — особый дар, без нее жизнь — затянувшийся канун смерти…
Теперь мать Анастасия шла легко, теперь каждый шаг приближал ее к празднику. Душа ее ликовала: она идет к любимому, к мужу, он ждет ее, никто не решает их судьбы, они сводятся в единство собственной волей. Душа ликовала, и непослушная радостная мечта взвивалась и уносилась в будущее, за пять, десять лет вперед. Мать Анастасия шла знакомою тропкой, кружившей среди болот, верстами ровно стлавшейся по берегам, от брода к броду или к перевозу при селе, где ей вновь давали приют знакомые люди.
Вот Березина за спиной, вот позади Цна, Гайна, Усяжа и Плиса, вот на рогу Свислочи и Немиги видит она менский детинец, вот холм, где прощалась с отцом Симоном, вот и Заславль — улица, замчище, надворотная вежа, и в бойницу выглядывает Сыч. Мать Анастасия входит в церковью. Там пусто, и не горят лампадки перед иконами. Она идет к избе попа Симона, открывает дверь, зовет с порога: «Отец Симон!» Ответа не следует. Анастасия оглядывается и садится на лавку ждать. Вот он, ее кров, ее очаг! Здесь прожила она свой счастливый год с Изяславом, здесь она будет жить с отцом Симоном. Мысленно видит она колыску на четырех шнурах, там будет качаться их ребенок — она счастлива. Надо бы подняться и растопить печь, но Анастасия не движется, она ждет, она жаждет услышать скрип двери и родной голос, который скажет: «Мать Анастасия! Ты пришла, мать Анастасия!» А она скажет: «Не мать Анастасия, отец Симон, — жена твоя!» И поднимется, и обнимет его, и пригласит: «Сядь, Симон, я разую тебя!»