Но гости, перекусив, уже вставали.
— У нас еще будет время поговорить, — сказал директор школы. — А сейчас мы просим вас, Ефросинья Павловна, с нами в Рачихину на встречу в школе. Обратно доставим в целости и сохранности. Поедете?
— Спасибо, поеду. Вот только молока детям налью, а то они умаялись, проголодались… — засуетилась она.
И вот мы в Рачихиной Буде.
Во дворе школы — пионеры, комсомольцы, из мощного динамика льется встречный марш. Поздоровались с сельскими руководителями, с учителями. Байду и Ефросинью Павловну посадили рядом в середине за столом президиума. После короткого вступления директор школы предоставил слово Байде. С первых же слов почувствовалось, что он к этой встрече готовился. С волнением рассказывал о войне, о подвигах своих товарищей, скромно, не вдаваясь в излишние подробности, упомянул о своих ратных делах и в заключение поблагодарил земляков за приглашение посетить родную сторонку.
Ребята повязали ему красный галстук почетного пионера, подарили альбом с фотографиями Рачихиной Буды и ее окрестностей, а директор школы объявил, что пионерской дружине присваивается имя Юрия Байды и что после встречи гости и следопыты поедут в лес, где состоится возложение венков на братской могиле партизан. Затем взял слово председатель сельсовета и сообщил, что сегодня на сессии исполкома будет принято решение — присвоить Юрию Прокоповичу Байде звание почетного гражданина села. Над школьным двором разразились такие громкие рукоплескания, что стайка дроздов, сидевшая на рябине, испуганно взмыла ввысь.
Митинг закончился. Красные следопыты в защитной форме и в пилотках внесли в «рафик» пышные венки, сплетенные из ярких осенних астр и пурпурных листьев клена вперемежку с лапами хвои.
По дороге, размытой дождями, ехали медленно. Справа — колючая зелень можжевельника, меж деревьев по земле — густые мхи, по ним там и сям оброненные елями блестящие шишки. А вот и Маврино болото. По темной гладкой воде — паутинная синь дымки, дальше она гуще, тяжелее, сквозь нее проглядывает жухлая осока, да по кочкарнику — купы краснокожей ивы.
Сбоку на поляне — крепкий дуб. Что ему четверть века! Для него страшны пила и топор, а годы — ничто. В его полуоголенных ветвях по-прежнему играли предвечерние лучи солнца, рассеиваясь по белой пирамидке надгробья, издали похожей на перевернутый восклицательный знак.
Машины останавливаются, ребята выносят венки, самый большой берут Байда с Ефросиньей Павловной, а шествие направляется к могиле.
Шагая позади всех, я вдруг замечаю, что мое настроение странно не соответствует обстановке: вместо скорби и горечи, сопутствовавших мне в прошлые посещения этих мест, я сейчас почему-то ощущаю необъяснимое раздражение. Но почему?
Байда, возложив венок, нагнулся, взял с могилы горсть земли, бережно завязал ее в носовой платок и спрятал в левый боковой карман возле сердца. Трогательный жест, но в этот момент он мне показался каким-то нарочитым, театральным, что ли…