— А раньше вы бывали в наших местах?
— Нет. Вот на вашей родине приходилось бывать, и не раз. Там ходили слухи и некоторые люди говорили, что якобы видели Юрия Прокоповича после войны.
Васса безнадежно покачала головой:
— Будь он жив, он нашел бы нас и под землей…
Мне вспомнилось: эти самые слова я только вчера читал в письме летчика — младшего Байды.
— Так ведь всякое бывает, — продолжал я. — Разве мало случаев, когда получивший тяжелые ранения солдат не возвращался к своим родным и не давал о себе знать потому, что не хотел быть им в тягость?
— Да, такое бывает… — задумчиво молвила Васса. — И это, пожалуй, единственное, почему Юра мог бы о себе молчать. Боже мой! Как же это раньше мне не пришло в голову? Давно следовало обратиться в дома инвалидов.
— Эти люди далеко не все в домах инвалидов. К тому же человек, которого видели в Рачихиной Буде после войны, как мне было сказано, без костылей и протезов.
Васса обеспокоенно вскочила, прошлась по комнате, опять села, поглядела на меня с немым испугом. В глазах стремительно мелькали, смешивались, менялись надежда, неверие, смятение, тревога. С минуту она смотрела на меня, дрожа от волнения, вдруг подалась ко мне, схватила за руки, спросила шепотом:
— Он живой?
— Откуда ж я знаю?
Ответ мой прозвучал поспешно и явно неубедительно. Лицо Вассы стало еще более растерянным, жалким. Она о чем-то догадывалась, в уголках глаз навертывались слезы.
— У него семья? Дети? — спросила она, страшась и мучаясь желанием узнать правду. — Я поняла, вы приехали от него…
— Да что вы, Васса Карповна! Я сам по себе.
— Но вы здесь неспроста. Я знаю… Ничего… ничего, я понимаю. Лишь бы он был живой. Неужели правда? Ну скажите же!
— Да, Юрий Прокопович жив и здоров.
— О, боже мой! Как же так? А я…
— Вот его фотография, — я вынул из блокнота карточку, взятую специально для меня секретарем парткома НИИ в отделе кадров.
Васса, выпрямившись, смотрела на меня сузившимися глазами.
Нерешительно взяла карточку, посмотрела. Вдруг, не сводя с карточки глаз, отдалила ее от себя, вглядываясь ищущим удивленным взглядом.
— Кто это? — прошептала она побелевшими губами, протягивая мне карточку.
— Это Юрий Прокопович Байда. Он, видно, очень изменился.
— Байда?!
Васса покачнулась. Я не успел поддержать ее, и она упала на пол, сжав судорожно в кулаке карточку.
Утром Васса послала сыну телеграмму, а еще через двое суток Березово осталось у нас под крылом: мы улетали в Москву, получив от Байды-летчика сообщение о том, что командование предоставило ему отпуск и он также прибудет в столицу в назначенное время.
А за день до вылета вечером я позвонил Полынову домой и проинформировал его по всем вопросам, связанным с моей поездкой. Полынов сказал:
— Я не ошибся, когда говорил вам, что наш Байда предпримет контрмеры, если узнает о наших шагах. Так и вышло. Он написал в райком пространное письмо-жалобу о незаконности расследования, проводимого неправомочной организацией, что противоречит конституционным положениям. Меня вызывали в райком и предложили заслушать Байду на ближайшем заседании парткома, а всякие дознания прекратить. Заседание состоится в этот четверг в семнадцать часов. Не мешало бы вам к этому времени вернуться.
Вот мы с Вассой и спешили, чтобы успеть к началу заседания парткома НИИ. Но в Тюмени вылет самолета задержался, и мы прибыли ко мне домой в шестнадцать часов. Васса бросила в коридоре чемоданчик и помчалась на площадь Коммуны в гостиницу ЦДСА, где должен остановиться сын. Я отправился в НИИ, пообещав позвонить в гостиницу.
Расширенное заседание парткома уже началось, в конференц-зале сидело много людей: персональные дела всегда вызывают повышенный интерес. Я вошел и присел у входа. Байда, видимо, только начал свою речь. Он стоял за кафедрой боком ко мне, спиной к двери, склонив слегка голову на левое плечо. Очки его сегодня не сверкали, плечи опустились. Он говорил, что не станет утомлять слушателей многословием, ибо надеется, что товарищи поймут его и так.
— Моя несколько приукрашенная, если можно назвать ее таким образом, биография, послужившая причиной этого разговора, является результатом неутоленной, незаживающей обиды. Представьте себе двадцатичетырехлетнего молодого человека, который прошел всю войну, стал инвалидом, а на груди его нет даже гвардейского значка. Человек на войне, как говорится, всю душу вложил в борьбу с проклятым фашизмом, у него не осталось дома, не получил профессии, высшего образования, хотя имел хороший аттестат. С каким настроением возвращался он в мирную жизнь?