Совершенно неожиданно и весьма кстати появилась поддержка со стороны дочки Коржевского. А появилась потому, что он с первой же встречи сумел взять нужный тон, подчеркнуть легким штришком собственную значительность. При следующих встречах с Вассой, а встречались они по нескольку раз на дню, Варухин рассказал, как пришлось воевать ему в десантной бригаде, хотя он ни единого выстрела по врагу не сделал, поскольку обязан был следить за «химической безопасностью роты», рассказывал и о том, как до войны учился в институте и кем собирался стать. При этом он не выпячивал себя. И ни о ком не обмолвился худым словом. Зачем? Все люди-человеки, все грешны. Что поделаешь? Идеалов нет. Нет идеалов, но есть те, кто стремится к совершенству. Они видят все, все понимают и потому относятся к человеческим недостаткам терпимо.
«В Игнате чувствуется какая-то особенная сосредоточенность и вместе с тем детская откровенность. Врожденный такт не позволяет говорить ему много о себе, — думала Васса о Варухине. — Скромность — это не мелочь, но он скромен даже чересчур. И это его отличительная черта — черта человека, живущего глубокой внутренней жизнью. В сравнении с ним остальные десантники… да они ни в какое сравнение с ним не идут. Небо и земля…»
Васса в этом убеждена. Так она и заявила отцу и настоятельно просила вывести Варухина из-под начала Афанасьева. Но отец, видно, все еще считает ее несмышленым ребенком, говорит: «У тебя слишком щедрое, доброе сердце».. «Ну и что? А разве плохо, когда в сердце много добра? Плохо то, что нет ему применения, а ведь хочется поделиться с людьми, которым его так недостает! Афанасьев с его ограниченным интеллектом хотел бы видеть вокруг себя не людей с мозгом и кровью, а бездушных истуканов, беспрекословно и бездумно исполняющих его волю. Просто уму непостижимо, что такие разумные люди, как отец и комиссар Купчак, мирволят ему!» — размышляла Васса.
Вечером она сидела с Варухиным в укромном местечке.
— Должность начхима отряда вам обеспечена, — говорила она и смотрела мечтательно ему в глаза. Они лишь с первого взгляда кажутся бесцветными, а когда присмотришься внимательней, начинаешь различать тот голубовато-серый цвет… Тут и очки не помеха.
«Удивительно, — думала Васса, — прошел сквозь огонь сражений, а лицо чистое, гладкое, нет на нем сколь-нибудь заметных следов перенесенных лишений и страданий. Снял человек груз с плеч и как бы обновился. Разве это не свидетельствует о нравственной силе личности, о преобладании в ней духовного над практическим». Вдруг Васса, словно споткнувшись мыслью о невидимую преграду, остановилась, напрягая память. Ей показалось, что эти слова или похожие она уже читала у кого-то раньше, то ли где-то слышала.
…Бабье лето. На ветвях висят клочья серебристой паутины, припекает солнце. Афанасьев идет по лагерю. Сегодня он дежурный. На поляне пусто, все люди при деле. Идет, задумался. Вдруг… Что такое? Под телегой лежит босой человек, закинул ногу на ногу, под головой — мешок. Сам лежит на спине, а ноги выставил на солнце и шевелит пальцами, прогревает.
«Кто бы это?» — думает Афанасьев.
— Эй, товарищ!
Товарищ проворно опускает ноги, переворачивается на живот, вылезает.
— Варухин? Чего это вы разлеглись?
— Вы знаете, товарищ комвзвода, химической опасности не предвидится…
— На самом деле? — щурится Афанасьев. — Впрочем, я думаю так же. Но есть другая опасность, надеюсь, вам ясно, какая? Поэтому, во избежание таковой, вам немедленно следует отправиться на занятия.
Варухин неторопливо натягивает сапоги, уходит.
Полчаса спустя Афанасьев возвращается мимо той же повозки. Тьфу! Что за наваждение! Опять на солнце торчат босые ноги. Варухин лежит в прежней позе и шевелит пальцами! Афанасьев позеленел.
— Варухин, черт побери! Почему не выполнили приказание?