— Быстро, командир орудия, исходные!
Тот, подмигнув товарищам, сыпанул артиллерийскими числами. Коржевский проворно завертел ручками, орудийные номера четко выполнили команды, заряжающий откинул замок и… в испуге отскочил назад: из казенной части пушки с грохотом посыпались банки с «паприкашем» и «милхом». Расчет застыл в изумлении. Коржевский оглянулся, сердито нахмурил брови.
— Это вы что же, так выполняете приказ о сдаче трофейных продуктов в общий котел?
Артиллеристы зашумели, клялись, что вообще первый раз в жизни видят такие консервы, доказывали, что совесть у них ничем не запятнана и они понятия не имеют, как эти проклятые банки попали в ствол пушки. Не иначе как кто-то припрятал или подложил.
— Я вам подложу! — погрозил Коржевский сухим коричневым пальцем. — Еще раз замечу — пеняйте на себя.
Командир тут же ушел от расстроенных артиллеристов. А те все ходили вокруг орудия и ломали голову: откуда такая напасть на них? За что они теперь должны выслушивать нарекания и насмешки своих товарищей? И действительно, ребята над ними потом долго и едко шутили. Даже Варухин и тот не упустил случая лягнуть их, что-то изрек остроумное, ехидное и удалился, досадливо морщась. После этого случая его повышенный интерес к «богу войны» разом и полностью иссяк…
Вечером на полянке возле старых берез хоронили партизан. Положили в выдолбленную могилу без гробов, покрыли сосновыми ветвями, сказали слова прощания и, обозначив место, разошлись. Коржевский собрал командирское совещание. Разведка доложила, что каратели сосредоточились в Покровке. Ночь ясная, пробраться в село не удалось, трижды были обстреляны часовыми. Засиделись до полуночи, разбирая варианты предстоящего боя. Управившись с делами, Афанасьев обошел лагерь и напоследок завернул к раненым. В землянке было тепло. Васса, умаявшись за день, спала на сложенной вдвое попоне спиной к печке, когда-то сооруженной находчивыми допризывниками из железной бочки. Леся пригорюнилась у столика, подперев рукой голову. Увидела, кто вошел, скорбное выражение ее лица смягчилось. Вдруг часто-часто захлопала веками, всхлипнула:
— Ушел наш дедуня… Что же теперь будет?..
Афанасьев понимал ее печаль и вопрос, ни к кому не направленный. Она часто повторяла: «Будет жив дедуня, и мы будем живы». «А что ему сделается в обозе?» — смеялись разведчики, во взводе которых она числилась и санинструктором, и портнихой, и стряпухой. Леся качала головой. Никто для нее не был так близок, как дед Адам. Это его добрые руки спасли тогда на болоте Сережу и ее вместе с ним. Всяких людей встречала она, но такие, как добрый и умный дед Адам, не попадались никогда. Война принесла ей столько страданий, что их хватило б не на одну человеческую жизнь. Все, что было, — потеряно. Двадцатитрехлетняя вдова. Катит, несет ее, как ветром, куда-то.
О том, что рядом есть еще человек, в присутствии которого она становится почему-то робкой и скованной, а смех делается неестественным, журчащим; о том, что, думая о нем, она наполняется чувством светлой радости и тяжесть жизни размывается потоком энергии и теплой доброты, исходящими от него, узнала только проницательная Васса. Смущаясь, Леся призналась, что и в ее запечатанном горем сердце шевельнулся росток счастливой надежды.
— Если б не Афанасьев, фашисты еще летом растерзали бы меня, — однажды призналась она Вассе.
На что Васса с ревнивой ноткой в голосе попрекнула ее:
— А что-то ты так быстро забыла того, кто спас тебя из огня…
— Нет-нет! Я не забыла Юру, — торопливо залепетала Леся. — Я никогда его не забуду! И его, и дедуню — все спасали меня, потому и живу.
И вот сегодня двоих уже нет: один не вернулся из рейда, другого только похоронили, а третий…