С проблемой судьбы связана проблема чистоты, в том смысле, что чистота есть род самоощущения человека, выполнившего свое предназначение. И это не только предсмертный реализм судьбы. Внешней завершенности (понятности для других) жизни в понимании древних (в смысле, скажем, предсмертных сентенций) мы противопоставляем свое стремление к внутреннему ощущению осмысленности свершившегося по нашей вине.
Не только предсмертная, но и любая другая существенная ситуация возникает для нас в своем значении, когда она предрешена или исчерпана. В этом смысле навыки экзистенциального мышления могут возникнуть лишь у пережившего ситуацию «потерянного рая».
При таком отношении к теме очевидно, что самое ужасное для человека – это не стать человеком своего поколения. «Остаться, когда все уезжают, уехать, когда все остаются». Именно предстояние перед крестом эмиграции было жизненной темой поколения 70-х. И это понималось как альтернатива: выбрать свой собственный путь, свою собственную судьбу, на свой страх и на свой риск, либо разделить судьбу «всех». В этот момент для самоощущения поколения стало возможно сопоставление с рядовым чувством предшествующих поколений. До этого герои ушедших поколений воспринимались только как люди, жившие историческими судьбами, как бы лишенными личной судьбы, – все в биографических подробностях воспринималось как «приметы времени». И вдруг стало ясно, что можно быть истинным «патриотом» и «разделить судьбу своего народа», не утратив ощущения своего умопостигаемого «я». Более того, иерархия ценностей, свойственная этому «я», говорит со всей определенностью, «куда нам плыть». И голос совести, который это говорит, – не есть демон Сократа.
Илья Кабаков. Судьба
Сразу сталкиваемся с тремя возможными определениями этого понятия:
1. как внутреннее ощущение, что это есть для тебя;
2. как что-то, что ощущается «всеми», что есть для «других», и
3. как нечто «трансцендентное», т. е. то, что не может быть схвачено ни тобой, ни кем-либо вообще из людей, но что является и формируется за пределами и оттуда дается в окончательном, готовом виде.
В этом рассмотрении мне не хочется вовсе разглядывать первое, т. е. то, что есть «судьба» «для меня». Я не вижу никаких связей, образующих какую-то линию, которую я мог бы определить как целостную, выявленную; все мне представляется достаточно произвольным, скорее вяло-пассивным, следующим за чем-то, чем то, что я мог бы внутренне осознать как единое, тем более неизбежное, предопределимое. Скорее наоборот. Я чувствую внутри себя скорее человеком без судьбы, живущим сбоку чего-то реального, «судьбинного», у «забора», на «обочине» бытия. Все это касается моего скорее внутреннего ощущения участия в своей «судьбе», направления, что ли, ею.
Конечно, если посмотреть на «цепь событий», происходящих со мной, то, разумеется, можно вычертить какую-то геометрию и даже красивую геометрическую фигуру. Но все это будет скорее художественный образ, посторонний и необязательный.
О третьем пункте, третьем определении «судьбы» я сейчас, да, как вспоминаю, и раньше, никогда не имел никаких сведений, а может быть, и не обращал внимания. Во всяком случае, то, что всегда под этим подразумевалось, т. е. увязывание своей судьбы с волей бесконечно высокой инстанции, постоянное соизмерение с ее волей или внезапное ее «обретение», – такого я тоже не помню, наоборот, скорее было в этом месте состояние тишины, но не в смысле покоя, а скорее тыльной тишины, т. е. ничего, просто ничего.
Никогда не было «голоса», никто мне не «указывал», а может быть, «указывал», но я не слышал или делал вид… короче, ничего такого, о чем можно было бы говорить как о «ведомом», что-то «проводящим», «слышащем» и пр., у меня, насколько я могу вспомнить, не было.
Остается второе: моя жизнь в глазах, во мнении других, во влиянии на других, среди других. Но может ли быть это определяемо как «судьба»? Наверное, к этому нельзя было бы отнестись серьезно, вообще как-то рассматривать, все здесь произвольно, зыбко, двусмысленно, исчезаемо, как письмо по воде. То ли дело внутреннее ощущение «судьбинности», чувство особенности, а чего лучше – «избранности» своей судьбы. Или что еще прекраснее – ощущения «водимости» тобою: ты ничего не делаешь, а судьба «исполняется тобою», ты ее перо, десница, меч и тому подобное.
Но за неимением подобного поневоле обращаешься для определения своей жизни к тому образу, к той фигуре, которая рисуется, как тебе кажется, в глазах и воображении других.
Здесь я подхожу к тому, что я сейчас мог бы точно для себя определить словом «судьба».
Я мог бы ее назвать как тип определенного существования в памяти «других».