Нужно «попадание» судьбы в эту копошащуюся кучу надежд, дел, ссор, чтобы весь этот сор зажечь и он стал виден и почти получил «имя», «вид знака» – попадания горящей спички, что ли.
Вот это то, что и хочется назвать везением, счастьем, «судьбой», – но это «получить» и «вызвать» человеческими силами невозможно.
Михаил Эпштейн. Судьба и судьбы
…В советском лексиконе слово «судьба» не должно иметь места.
Заметим странный филологический каприз: слово «судьба» в советском языке употребляется преимущественно во множественном числе. «Судьбы мира», «судьбы народа», «судьбы отечества», «судьбы поколения», «судьбы цивилизации», «судьбы человечества» и т. д. Такое словоупотребление непривычно для уха, настроенного вслушиваться в голоса предшествующих эпох: от дореволюционного времени слово «судьба» доходит до нас, как правило, в единственном числе. Похоже на то, как если бы это слово теперь вошло в общенародный язык из профессиональной речи. Так, мы говорим «масло», «чай», «жир», часто и не подозревая, что слова эти в профессиональных жаргонах употребляются, как правило, во множественном числе: «масла», «чаи», «жиры». Стоило изменить форму слова – и сразу узнается профессиональный, расчленяюще-мастеровой взгляд на вещи. Что ему, мастеру, «чай» – бледное, общее, невыразительное понятие, когда он изготовляет чаи – высшего, первого, второго сортов, черные, зеленые, индийские, краснодарские. Только он, делающий эти чаи собственными руками, имеет привычку, а главное – право так говорить. На взгляд профана, чай есть некая «вещь в себе», чистая сущность, эссенция, субстанция, несущая, так сказать, идею чая. Ведь не может быть много идей чая в платоновском или гегелевском смысле слова, – нет, только одна, абсолютная, чистая, завершенная идея.
Отсюда мы постигаем, насколько идеалистический взгляд на вещи напоминает взгляд профана, постороннего. То же, видимо, произошло и с «судьбой», когда она по неподкупному свидетельству языка превратилась в «судьбы». Родился новый профессиональный жаргон – мастеровых судьбы, тех, для кого судьба – не веленье свыше, а послушный материал в рабочих руках. Судьбы куются. Судьбы мира – в наших руках. Если бы это оставалось на уровне фразеологизмов, можно было бы усмотреть в этом преходящее веяние: мало ли кто какие любит присловья. Но морфологические изменения – уже не в воле людей, это судьба самого языка. Произошло то, что профессиональное словцо стало общенародной нормой. Слово «судьба» звучит подозрительно, намеком на Провидение, некую всевышнюю волю, которая всегда одна, поскольку и Бог – один. «Судьба народа» – это отдает фатализмом, предопределением. Но достаточно заменить букву окончания – и слово делается родным, близким, до боли понятным, годным в любой, самый строгий и торжественный советский контекст. Потому что «судьбы» – это уже не Провидение, это слово пышет здоровьем народного эпоса, вбирает его широту, необозримое переплетение многих судеб. «Судьба» – трагическая обреченность человека, взывающего из бездны к верховному правителю мира; «судьбы» – эпическое спокойствие автора, взирающего с горных вершин на шествующих перед ним человеков.
Мы попытались объяснить, как преобразилось слово «судьба», попав в советский язык, как оно, изменив грамматическую форму, изменило философскую сущность. Но это еще не объясняет, почему оно вообще осталось в языке. Ведь могло же оно перейти в разряд историзмов или архаизмов, как «вече» или «уста», как «пророк» или «благодать». Значит, это слово по какой-то причине необходимо советскому мировоззрению и его нельзя заменить никаким другим. Понятие «судьба» оберегает нас от излишнего произвола, на который мы покушались бы, если бы судьбы не было вообще. Верно, что, перейдя во множественное число, «судьбы» стали свидетельствовать о превосходстве человека над судьбой. Судьба мистична, судьбы историчны. Из лопнувшего мистического понятия «судьба» ртутными шариками разбежались во все уголки исторического мира судьбы. «Разделяй и властвуй». Разделив судьбу на судьбы, человек овладел тем, что им владело. Люди сами стали творцами своих судеб…
Благодаря «судьбам» человек все время ощущает свою причастность к чему-то высшему, над чем он отчасти властен – но от чего не вполне свободен. Ведь известно, что жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Вот все это множество несвобод и получило в советском лексиконе поэтическое название «судеб». Хоть человек и «взял судьбу в свои руки», но остается «причастным к судьбам народа и отечества». Благодаря понятию «судьбы» человек возвеличивается до целого, но и остается частью, одним из многих. Он – властен, и он – причастен (два главных сказуемых, относящихся к слову «судьба»). Некогда цельное и сплошное, понятие «судьбы» раздвоилось, став орудием передачи смыслов и власти. Судьба для одних уменьшилась до того, что оказалась в их руках. «Мы сами – хозяева своей судьбы». Для других судьба выросла во всенародную, оставшись «грозной», «суровой», «беспощадной». Таков исторический фон этого лингвистического фокуса – перехода слова «судьба» во множественное число.