Не делая длительного экскурса в эту проблему, приведем лишь одну цитату из статьи крещеной еврейки, в которой она описывает свои поиски истинной России. Среди прочего автор пишет: «Встречаются изредка в православных храмах лица, которые изнутри освещены благодатью Божией». Мне нравится это «изредка». Просто как в анекдоте: бывают и среди вас, евреев, хорошие люди. Я привел этот пример только потому, что убежден в искренности автора и его приверженности своей вере. Вообще же, что касается русских евреев, то эффективность их творчества была очевидно выше, по-видимому, чем даже у тех русских, которые сравнимы с ними по силе дарования. Можно с уверенностью сказать, что именно эти три поэта: Мандельштам, Пастернак, Бродский – определили лицо современной русской поэзии. Но, не занимаясь оценками, все равно можно утверждать, что одна художественная способность у этих троих развита интенсивнее, чем у их русских собратьев: это способность к самоописанию. «Нам судья противен, защитник страшен / Нам дороже свайка, чем матч столетья. / Дайте нам обед и компот на третье» (Бродский, «Песня невинности, она же – опыта»).
Может быть, это и не самая характерная для Бродского строфа, но важно другое: уровень повседневности еврейским поэтом фиксируется с большой ясностью и отчетливостью, и именно это есть основной признак культурного сознания – быть в состоянии исчерпывающе выразить содержание своего сознания, своих мыслей и чувств. Артикуляционная способность еврея оказывается выше. Но в силу вышеприведенной ссылки на Гумилева это понятно: описанное предполагает дистанцию по отношению к описываемому объекту. Установление этой дистанции требует особого усилия. В то же время еврей уже находится на значительной культурной дистанции от «естественных» основ русской народной жизни. Очень характерными примерами такого рода служат плоды творчества А. Галича и В. Высоцкого – создателей русско-советского фольклора. Из Пастернака приходят почему-то на память: «„ЗИМы“, „ЗИСы“ и „Татры“, / Сдвинув полосы фар, / Подъезжают к театру / И слепят тротуар. / И великой эпохи / След на каждом шагу / B толчее, в суматохе, / В метках шин на снегу…» («Вакханалия»).
Осмелившись сделать канцеляризмы языком поэзии, Пастернак и продемонстрировал свою дистанционную способность. Подобное утверждение относительно Мандельштама труднее аргументировать – его поэтика не ориентирована на стихию повседневной речи. Но все же он был первым поэтом, возвысившим свой голос, чтобы сказать о том, о чем думали про себя почти все 150 миллионов, – о сатанизме Сталина. И это, по-моему, был акт не только и не столько личной смелости, сколько выражение верности себе, своему поэтическому лицу: «не отступаться от лица» – это Пастернак сказал, имея в виду именно его.
Теперь о том, насколько оправданны опасения тех, кто видит в творчестве еврея угрозу для русской культуры. Если понимать культуру как конечную сумму мест – то опасения оправданны, т. к. более пассионарный еврей при достижении ситуации равных возможностей опережает всегда несколько размагниченного русского. Но культура менее всего похожа на учреждение со штатным расписанием, где-то и кем-то утвержденным, будь то сам Господь Бог. Другое возражение состоит в том, что невозможно доказать, что этническая культура есть нечто целостное и однозначно идентифицируемое. Оппоненты как бы знают, что такое культура, в то время как в любой фиксированной точке пространства и времени это неизвестно, – но становится известно в результате творческого усилия. В противном случае возникает устойчивый, визуально хорошо отработанный образ русской культуры, который (образ) справедливо называют «этнографическим». С этим образом устойчиво сочетается проблематика «вечных ценностей», т. е. ценностей, известных из прошлого опыта и потому ценных всегда и везде. Есть еще один источник опасений – энергийный, даже точнее – «ауральный»: интенсивно размышляющий еврей «отравляет» русский культурный космос. И этот аргумент неоспорим.
Комментарии
Точное попадание, укол – в точку саморефлексии, в самоописание, присущее «еврейству» разбираемых авторов. Но и русским поэтам это также свойственно – многоречивые, занимающие долгие страницы описания самочувствия, переживания, пришедших мыслей, контроверз, разъедающих сомнений.
Но разница тут радикальна. У еврейских авторов буквально тотальная, всеохватывающая рефлексия, и все «сознание» именно целиком вовлечено в нее постоянно и с неизбывной силой. Именно все сознание, взятое как единое и целое (а не как страдающий персонаж), вовлечено в этот процесс, и эта деятельность у еврейских поэтов предстает как единственно действительная, важная и решающая. Один слой сознания восстает на другой, каждый уровень видит соседний и «другое». Но что это, как не гигантский живой свод комментариев, комментариев к комментариям, созерцаемых одновременно, а не последовательно? Что это, как не встреча многих текстов, данных в одной, единой книге? Но, проецируя на поэтический материал: что это, как не модель культуры, природа которой – в ее саморефлексии?