Одно пугало Грету: выдержит ли она пытки? Ей много ужасного наговорили о зверствах советских чекистов.
Однако на первых допросах ничего похожего на пытки не было. Все обращались с ней корректно, вежливо, ни одного грубого слова не сказали. «Это понятно, они предчувствуют свое поражение и боятся нас», — сделала вывод Грета.
С этими размышлениями шпионка прилегла на деревянную кровать и погрузилась в то дремотное состояние, когда в утомленном сознании картины действительности причудливо переплетаются с кошмарами болезненной фантазии. Скорей бы крепко уснуть. Ничто так не успокаивает, как сон.
Но уснуть ей не удалось: утром ее снова повели в штаб. Легкая прохлада немного освежила, взбодрила. Чистое небо, тихие улочки городка напомнили прошлое, жизнь в Фридрихстале… пытливо приглядывалась к встречным военным. Озабоченность, презрение — все, что угодно, можно было прочесть на лицах советских воинов, только не страх.
И тогда ее охватил ужас. Значит, они не боятся, не считают себя обреченными? И ведут ее, должно быть, не на допрос, а на расстрел?
Но ее привели на допрос. В ту же комнату, к тем же командирам. Нет, и новый есть. Высокий, плечистый. Она даже фамилию запомнила, как-то встречала — Шумилов. «Что он может знать обо мне?»
— Садитесь, Ирина Ивановна Кривошлык, — спокойно предложил Шумилов. — Итак, вы говорите, учительница…
И он кратко передал все, что узнал от Стуся. Грета не отрицала, она действительно не Ирина Кривошлык. Охватившая ее по дороге сюда слабость прошла.
— А остальную часть биографии расскажите сами и, кстати, прочитайте вот эту бумажку… — Шумилов указал на шифровку, лежащую рядом с ее рацией и топографической картой.
— Вы достаточно осведомлены в вопросах моей биографии, добавить ничего не могу. — При этом она даже улыбнулась, почувствовав себя настоящей героиней. — А что касается бумажки, то вы сами понимаете — это не мои секрет, и было бы предательством с моей стороны…
— Кого бы вы предали?
— Близких, доверившихся мне людей, наконец, идеалы, во имя которых…
— Не паясничайте, фройлен Краузе, или как там вас… Вам уже некому изменять, разве что полковнику Геллеру. Фридрихсталю, земле, которая вас вскормила, вы давно изменили…
Кровь ударила в голову, потом отхлынула. Ей показалось, что сердце вот-вот остановится. Вместо героини она показалась сама себе жалким существом.
После очной ставки с Вандой и Стусем Шумилов приказал увести арестованную. Когда уводили, она настороженно взглянула на Шумилова и тихо спросила:
— Меня расстреляют?
— А это зависит от вашего дальнейшего поведения. Мы не фашисты, без суда не казним, — вместо Шумилова ответил Кольцов.
Дальнейшее следствие по делу арестованного Стуся и шпионки пришлось отложить. Пограничники вместе с приданными танковыми и артиллерийскими подразделениями Буковинской армии ушли из Бара на выполнение особого боевого задания. Ушли не все — два батальона вместе с маневренной группой остались для охраны тыла фронта.
Сердито шумят зрелые колосья пшеницы, клонясь к земле под тяжестью зерен, и со стоном умирают, раздавленные гусеницами, колесами, копытами, сапогами…
Массы людей — старых и молодых, вооруженных и безоружных, конных и пеших — шли и шли, не выбирай дорог, безжалостно уничтожая то, что было взращено их же руками.
К середине июля немецко-румынским войскам удалось наконец прорваться к Могилев-Подольску и повиснуть на флангах южной группы советских войск. Это стоило им огромных потерь. Один из генералов гитлеровского штаба писал: «Войска армии „Юг“ все более теряют свою форму». Но они теряли не только форму — десятки разгромленных дивизий и — что важнее всего было для Гитлера — темпы. Провал планов молниеносной войны стал очевидным не только для генералов, но и для рядовых участников сражений. Им обещали, что к этому времени они будут купаться в Днепре, разгуливать по улицам Киева, Днепропетровска, Запорожья… Румынские фашисты мечтали об одесских пляжах, курортах, о морских прогулках. А сколько таких мечтателей сложили головы на Пруте, Днестре, Збруче?
Гитлер обвинял и менял генералов, генералы обвиняли свою разведку, которая неправильно информировала их о силах русских, абвер обвинял своих армейских руководителей…
Шмитцу некого было обвинять. Ипомея в последние дни почему-то замолчала. Молчал и Коперко. А именно теперь, когда решался вопрос об окружении и уничтожении южной группы советских войск, их сведения очень нужны. Он снова снарядил радиста, но и тот где-то затерялся, а может, уничтожен. Надо готовиться к новой операции…