Он ответил не сразу, глядя куда-то поверх обнаженных берез, потом наклонился к ней, и, глядя в грустные глаза, произнес:
— Верь тому, что написано на крестах: «Любовь сильнее смерти…» Если бы я и умер — душа моя останется с тобой… Я буду приходить к тебе, и ты будешь чувствовать мое присутствие…
Торжественным обещанием прозвучали в холодном воздухе его последние слова. И ветер понес их по могилам…
Ярко светило в разноцветные стекла церковных окон январское солнце, когда выходили они из Божьего храма мужем и женой. Белый снег искрился в вечерних лучах. Звучали бубенчики. Мчались мимо сани. Мороз одевал румянцем бледные лица горожан. С катков доносилась музыка. Чем-то праздничным веяло в зимнем воздухе.
Вечером было много гостей. Поздравляли. Говорили речи. Пенилось вино. Играла музыка.
Но им казалось, что они — одни во всем мире, и они читали друг у друга в глазах одно:
— Неразлучны, навеки неразлучны…
Июльский день томил своим удушливым зноем. Как перед грозой, тяжело дышала земля. Как перед грозой, лежала тяжесть на человеческих душах.
И вот — грянул гром, и раскатился мощным эхо по всей Русской Земле, докатясь даже до самых дальних и глухих окраин.
С серьезным лицом, с горящими глазами, вернулся он домой, размахивая исторической телеграммой.
— И ты идешь? — тихо спросила она.
— Да, я призван…
Сжалось слабое женское сердце, предчувствуя большое и неотвратимое горе.
А за окном звучали радостные клики, гремело победное «Боже Царя храни» и:
— Да здравствует война!
Это шли те, кому были уже готовы могилы на дальних боевых полях…
Под свист пуль, гром орудий и стоны раненых убегали длинные летние дни на далеких, чуждых полях. Лето сменилось осенью. На полях колосилась неубранная никем золотая, полная рожь. Среди зелени садов сверкали румяные яблоки, сочные сливы и груши… По ночам спускался белый туман над болотами и руслами рек…
А они все шли, шли, шли…
Многие оставались на полях — но на смену им катились новые потоки, и снова шли, шли…
Однообразно, безвременно тянутся дни в громадных белых залах. Здесь находят временный покой, кто оросил уже поля своей страдальческой кровью. Неслышной поступью ходят между кроватями сестры, творя незаметно свое великое дело — дело любви и милосердия…
И она среди них — хрупкая, нежная блондинка, с детски ясными, грустными глазами. Радостно и спокойно несет она свои трудные обязанности, и думает — думает о том, кто там, на бранном поле…
Он — там, она — здесь…
И оба служат одному и тому же делу…
Красные закатные лучи освещали комнату, когда прочла она то ужасное, непонятное, дикое, чего так боялась все эти долгие месяцы: его имя в списке убитых…
В списке убитых… Зачем? Как? Почему?
Солнце лило в окно свои пурпурные лучи, отражавшиеся в ее слезах…
И молчало… молчало…
Поздно пришла весна. Поздно стали солнечные лучи, долго скрытые тучами, согревать усталую землю и растапливать сине-желтые речные льды.
Но, когда наступили лучезарные дни и солнце заглянуло и в палату — раненые стали поворачивать свои бледные лица к окну и говорили:
— Сестрица… Весна пришла… Нашим, небось, полегчает…
И бледная сестра в черном платье улыбалась им одними глазами и читала бесстрастным голосом вести с войны.
А сама думала:
«Когда же? Когда придет он? Ведь он же обещал…»
А доктор, заботливо вглядываясь в лихорадочно блестевшие глаза сестры и ее впалые щеки, говорил:
— Вы переутомились, сестра… Вам надо отдохнуть… надо отдохнуть…
И вот неслышными шагами подкрался Великий Праздник. Удивилась земля, не успевшая сбросить своей снежной пелены. Удивилась река, все еще скованная льдом. Удивилось и само золотое солнце, и спрятало за облаками свои золотые лучи.
— Наступает праздник любви и мира, великий праздник Воскресения, — а на земле все еще не прекратились раздоры, все еще льется и льется кровь…
Грустным призывом звучал пасхальный перезвон в эту Пасхальную — но не по-пасхальному холодную ночь.
Целый день работала в лазарете сестра, а вечером нашла еще в себе силы пойти к заутрени.
Страшно усталая, вернулась она домой. Еще было темно, но светлела призрачным светом полоска на востоке. В соборе звонили еще колокола. За окном скрипела вывеска. В квартире была мертвая тишина — как всегда теперь после его смерти. Сестра легла, но не могла, несмотря на усталость, заснуть и тупо вглядывалась в черную пустоту спальни. Звонили в соборе колокола, а в ушах все еще звучало: