— Я жду вас уже давно.
И мне не показалось странным, что она ждет меня, человека, с которым виделась всего два раза в жизни.
— Я был у Горецкого, — начал я без предисловий, чтобы развязаться поскорей с навязанной мне миссией, но она перебила меня вопросом:
— И узнали, что мы разошлись?
— Да. И по его просьбе явился сюда.
С лица Русалочки сбежала приветливая улыбка.
— По его поручению? Что же нужно от меня господину Горецкому?
Я знал заранее, что миссия моя обречена на неудачу, но, как зазубренный урок, приступил к тому, что просил передать Ванька. Но она перебила меня на половине.
— Зачем вы говорите против совести? Ведь вы же знаете, что он мне не пара.
— Но вы сами…
— Я ошибалась. Я не могу быть счастлива с мужем, которого не уважаю… Вы видите, ваше поручение окончено.
Она поднялась. Я чувствовал, что она задета.
— Значит я должен уходить? — как-то неловко спросил я, вставая.
— Если вы пришли только за этим…
— Русалочка! — я не мог назвать ее Мариной Игнатьевной. — Ведь вы же понимаете, что это — только предлог, предлог, давший мне возможность прийти к вам. Неужели я должен уйти, не сказав вам и двух слов?
Она молчала.
— И вы не позволите мне зайти к вам еще раз?
— Я завтра уезжаю. Можете передать это Горецкому… И не вернусь в Петроград, по всей вероятности, никогда…
И, внезапно меняя тон, прибавила:
— Ну, садитесь же, глупый!
А дальше — дальше было то, что в моем сне — волна душистых волос, цветы, ласки, и ревнивое:
— Ты мой! Мой! И не отдам тебя никому! Не отдам!
Давно уже встало апрельское солнце. Золотые нити протянулись в странных волосах Русалочки, светлые блики пробежали по ее рукам.
— Ведь ты не уедешь сегодня? Это было бы дико! — спрашивал я, глядя в ее странные, бездонные глаза.
— Уеду.
— Но вернешься скоро?
— Никогда.
— Тогда я поеду с тобой.
— Нет.
Ее ответы были вялы и односложны.
— Русалочка, но что же значит это? Или это — только игра?
— Я люблю тебя, — ответила Русалочка, смотря на меня каким-то колючим взглядом, — и не разлюблю никогда… Я это чувствую. Но счастливы мы с тобой не будем. Я не хотела бы быть твоей женой… Боже, как это пошло… Сначала жених, потом любящий муж, а потом начнутся мелкие, гаденькие измены. Всегда, всегда это так! Я не хочу этой пошлости. Я хочу, чтобы память о тебе была всегда светлой и чистой, как морская гладь.
Я читала где-то, что в жизни человека бывает только один счастливый день. Вчера был мой день… Я хотела бы, чтобы и ты помнил этот день, чтобы не было в жизни твоей — как и у меня — более яркого, более счастливого дня. Я не хочу, чтобы ты любил другую!
Глаза Русалочки сверкнули ревнивым огнем. Внезапно, словно уловив какую-то быструю мысль, она схватила со стола серебряный кинжальчик, и блестящее острие врезалось, как корабельный киль, в светлое море ее волос.
— Вот тебе прядь моих волос, — сказала серьезно Русалочка, и глаза ее загорелись каким-то экстазом. — Носи ее с собой везде и всюду, слышишь? Пока эта прядь будет с тобой, ты будешь помнить свою Русалочку, этот день, наш день!
Сладко-жуткое чувство наполнило мою душу.
— Поклянись мне, что ты никогда не расстанешься с моей прядью! Слышишь, клянись!
— Клянусь, — прошептал я, приникая к ее рукам, — но скажи, Русалочка, неужели же мы с тобой никогда больше не встретимся? Русалочка! Ведь ты же знаешь, как я люблю тебя!
— Если ты очень захочешь этого — я приду к тебе, — сказала она задумчиво. — Но не теперь, не теперь… Пусть пройдет сначала несколько месяцев… несколько лет… что такое годы?.. И если любовь твоя останется прежней — вынь мои волосы, гляди на них… зови меня… и я приду… Но смотри! — глаза ее стали опять зелеными, — если ты разлюбишь меня, изменишь мне — я этого не перенесу… Я убью ее… и сама умру… и ты узнаешь об этом в тот же час… Волосы тогда завянут.
— Как завянут? Что ты хочешь сказать этим?
— То, что сказала. Ведь это не волосы — водоросли. А водоросли вянут. Ну, а теперь уходи… Уходи… Прощай!
Я не верил, что Русалочка уедет, но она уехала. Горничная не могла сказать мне, куда. На каком вокзале искать? Я бросался на все… Она не оставила мне своего адреса, никакого письма… И все же, все три года, протекшие с «нашего» дня — я чувствовал ежедневно, ежеминутно чувствовал, прямо осязаемо, свою связь с этой женщиной. И я приписывал это — до чего может быть человек суеверен, — таинственной пряди волос, хранимой мной бережно в бумажнике.
Странно я жил эти годы. Отдавшись весь любимой науке, я чуждался общества, особенно женского, никем не увлекался.