Переступаю порог. Шаг, второй — и я на крыльце. Какая-то сила тянет к окну, еще разок взглянуть. Припадаю к холодному стеклу — и отталкиваюсь: мать смотрит на меня, прижавшись к окну. Губы у нее дрожат, по щекам текут слезы, она напутственно машет рукой: «Иди, иди… Не останавливайся, сынок…»
Прыгаю с крыльца. Формировочный пункт рядом.
Часовой стоит у ворот.
— Товарищ, мне бы в часть попасть…
— А ты кто? — Голос знакомый: это же Захар! С радостью отзываюсь:
— Захар, это я, Самбуров!
— Валяй отсюда, чего стоишь, здесь тебе не пункт скорой помощи. — Он освещает меня карманным фонариком. Не узнает, что ли?
— Слышишь, это я, Самбуров.
— Уходи, уходи, нечего тут стоять, — повторяет он.
— Товарищ Шапкин, вы с кем там разговариваете? — спрашивает кто-то издали.
— Да вот тут какой-то рвется в роту.
Слышатся шаги. Передо мной вырастает высокая фигура военного. Глухой щелчок — и пучок света выхватывает меня из темноты.
— Пойдемте, — приказывает командир.
Ведет мимо Шапкина. Захар смеется:
— Ну как, помучил я тебя?.. Злее будешь, Николай.
Входим в помещение. На полу, плотно прижавшись друг к другу, лежат бойцы. Многие в штатском. Из-за стола навстречу нам поднимается огромный красноармеец.
— Командир роты не приходил? — спрашивает его высокий, с большими красными звездами на рукавах. «Политрук» — определяю я.
— Был, товарищ Правдин, ушел в штаб, вроде как завтра отправляемся.
— Значит, на фронт желаешь? — спрашивает меня Правдин, потом поворачивается к бойцу: — Как, Кувалдин, возьмем? Паренек вроде нашенский.
— Хрупок больно, — окает красноармеец.
— Оружие знаешь? — продолжает политрук. — Из винтовки стрелял?
Он достает из сумки гранату.
— Разбери. Смелее, капсюля нет… Та-ак, — тянет политрук. — Правильно действуешь. — Он дает мне винтовку и просит назвать основные части. Когда я успешно выдерживаю экзамен, Правдин решает: — Хорошо. Утром получите обмундирование, винтовку.
Он встает, набрасывает на плечи шинель, закуривает.
— Война, братец ты мой, война… Весь народ встает под ружье, — произносит политрук и, погасив папиросу, скрывается за дверью.
Спрашиваю Кувалдина, твердо ли решил Правдин зачислить меня в роту. Может, он пошутил?
— Таким делом не шутят… Ложись вот и отдыхай, — советует Кувалдин и первым опускается на разостланный брезент. Через минуту он спрашивает: — Говоришь, в Ростове учился, в пединституте?.. Случаем, Сергеенко Аню не встречал там?
Отвечаю не сразу. В памяти ожил один воскресный день. Редкий лесок. Неожиданно полил дождь, словно на небе кто-то вдруг опрокинул огромную бочку с водой. Прижавшись к ветвистому дубу, мы стоим с Аней Сергеенко. Этого момента я давно ждал. «Знаешь что, — вдруг осмелел я. — Сейчас поцелую». Аня, прикрыв ладонью губы, засмеялась: «Опоздал». И погрозила пальцем: «Я другому отдана и буду век ему верна». — «Кто же он?» Она тряхнула кудрями: «Красноармеец молодой, статный и лихой». Мокрая, с большими лучистыми глазами, она отпрянула в сторону и убежала. Потом почти каждую ночь я видел ее во сне, стоящую под ветвями дуба. Неужели о ней спрашивает Кувалдин?
— Знал. Когда началась война, она оставила институт и поступила на курсы радистов.
— Ты спи, спи, — вдруг заторопил Кувалдин.
2
Идем шестой час без отдыха. Ноги и кисти рук отяжелели, словно к ним прицепили свинцовые гири. В горле жжет: возьми глоток воды — и она закипит во рту.
Впереди, метрах в двадцати, — командир и политрук роты. Сомов среднего роста, с выгнутыми ногами, с широкой спиной и короткой шеей, на которой посажена голова с плоским крепким затылком. Политрук очень высокий. Говорят, он попал к нам с Черноморского флота, где был секретарем комсомольской организации корабля. Сомов и Правдин идут не оглядываясь, будто и нет позади них колонны. Но стоит только замедлить движение, они сразу поворачиваются и раздается звенящий голос Сомова:
— Подтянуться!
Рядом со мной шагает Кувалдин. На лице его слой пыли, глаза воспалены, большая кисть крепко сжимает ружейный ремень. Егор с виду тяжел и неповоротлив. Он служит в армии с тридцать девятого года. Родом из Москвы. Когда на второй день там, в школе, разговорились с ним, он признался: «Я-то вначале подумал, что ты из музыкантов. Хрупок больно. А оказывается, ты — Пушкин — генерал Кукушкин».
Бойцы засмеялись. Я тогда не обиделся на этого здоровяка, только подумал: «Война и студента делает солдатом».