— Тише, успокойся, — строго предупреждает Егор.
— Душа горит, — стонет Иван.
— Соленая душа! Надо пересилить свою злость: малейшая неосторожность — нас обнаружат. Мы-то ладно, но знамя, слышишь, знамя!
— Понимаю, — соглашается Чупрахин.
К утру достигаем населенного пункта. Решаем переждать до следующей ночи в глубокой, заросшей травой канаве. У меня под шинелью сумка с документами полковника. В ней лежат партийный билет Хижнякова и еще какие-то бумаги, которые мы не успели просмотреть. Иван ведет наблюдение за дорогой, проходящей отсюда в тридцати метрах.
— Наших ведут! — нечеловеческим голосом сообщает Чупрахин. Замечаю, как темнеет лицо у Ивана. Приподнимаемся и, приготовив оружие, смотрим сквозь траву на колонну людей.
— Хальт! — кричит немецкий офицер.
Пленные останавливаются. Многие бойцы ранены, а у пожилого, что стоит блинке к канаве, оторвана кисть левой руки: кровь тяжелыми каплями падает на землю.
Чупрахина сейчас нельзя удержать, он пружинится, вот-вот вскочит и бросится на фашистов. И Егор об этом догадывается. Он поворачивается ко мне, шепчет:
— Сейчас ударим по конвою. Внимание, открываем огонь сразу и кричим нашим, чтобы они разбегались. — Взглянув на Аннушку и о чем-то подумав, поясняет: — Отходить будем в село, там спрячут нас… Начнем… Разбегайтесь, товарищи! — кричит Егор и первым бьет из автомата по гитлеровцам.
Колонна рвется на части, с шумом, будто разметанная ветром, расползается по садам. Стреляя на ходу, прыгаю в кювет. Попадаю в какую-то яму, притаившись, лежу там. Потом ползу в заросли, обнаруживаю Аннушку. Она лежит навзничь, без шинели, в разорванном платье. Трясу ее за плечо:
— Аня!
Выстрелы рвут воздух. С какой-то неслыханной злостью шуршат осколки.
— Аня!
Она приподнимается, дрожащими руками прикрывает обнаженную грудь.
— Это ты? — спрашивает она. — Где Егор, Мухин, Чупрахин?
Когда стихают выстрелы, предлагаю Ане проникнуть в дом, укрыться в нем. Домик небольшой, с каменной оградой. С нашей стороны он прикрыт садом. Еще там, в канаве, Егор наметил его для сбора, возможно, остальные ребята уже там.
— Я отнесу тебя, — настаиваю. — Переоденешься, никто не тронет.
В сенях встречается старик. Он держит в руках керосиновую лампу и растерянно пятится назад.
— Сюда наши заходили? — спрашиваю я. Не дожидаясь приглашения, прохожу в сени, в комнаты. Старик смотрит на меня подозрительно.
Аннушка торопит:
— Уходи. Я останусь здесь, что-то с ногами неладно. Ну, прощай, Самбурчик. Останешься жив, не забывай.
Не могу сдвинуться с места. Ноги приросли к полу, руки одеревенели: как же я оставлю ее одну, что скажет Егор?
— Что же стоите? — заметив мою нерешительность, говорит старик. — Коли так, я вас спрячу, — продолжает он. — В жизни не найдут. Идите за мной. — Потом, остановившись, задумался: — Девушка пусть останется здесь, в комнате. Переодену, сойдет за внучку. А ты — пойдем…
А ноги по-прежнему не могут сдвинуться с места.
— Иди, Коля… Слышишь, опять выстрелы!
«Что мне выстрелы! Аннушка, Аннушка! Ты понимаешь меня? По-ни-ма-ешь?»
Сергеенко тянется ко мне.
— Иди, родной, — целует она. — Мы еще встретимся.
В сенях старик упирается в шкаф:
— Подсоби отодвинуть. — И поясняет: — Это еще в гражданскую подпольщики оборудовали тайник. Тут они находились при Врангеле. Теперь там погреб.
Обнажилась стена. Кряхтя, дед становится на табуретку и рукой нажимает на крюк, торчащий у самого потолка. У моих ног неожиданно образуется дыра.
— Полезай, не бойся, надежное место.
Опускаю ноги и вдруг, поскользнувшись, падаю в темноту, сразу попадая в объятия чьих-то крепких рук.
— Кто это?
Молчу, сжавшись в тугой комок: «Неужели дед обманул?»
— Егор, тресни его по башке, ответит.
Из сотни голосов я мог бы сразу узнать этот голос. От радости спазматический комок перехватывает горло. Мычу что-то невнятное, никак не могу отчетливо произнести слово. Чупрахин уже дает второй совет:
— Под девятое ребро для начала… Аккуратно, без шума.
— Самбуров! — точно выстрел, раздался голос Кувалдина. — Я его сразу узнал.
— Не ошибись! — предупреждает Иван. — Дерни его за ухо. Дерни — не умрет.
— Товарищи, это я… я…
— Он, конечно он, — Егор крепко прижимает меня к своей широкой груди.
Так сидим минут двадцать… Жду, когда Егор заговорит, вспомнит о Сергеенко. Но он молчит и молчит.