Фицпатрик пока что останется здесь. Он, конечно, рвется отбыть со мною, но раны его заставляют усомниться в вероятности безопасного перехода. Герцог приказал выдать ему три капли амброзии — и это несмотря на тот выстрел моего ирландца.
Я же завтра утром покидаю страну Ксанад: с ее богами, демонами и новым человечеством, что зреет, даст Господь, на благо нам, людям обычным. Но ведь и придется сюда возвращаться. И что-то делать с демонами и богами.
С собой у меня будет два трофея: голова хумбала и серебряный перстень, который носил Гудвин Бладджет. Теперь, когда я знаю, что в нем скрывается, брать его в руки страшновато, но меня слишком тянет к нему. Пусть уж он станет знаком моей победы.
Нашей победы.
Несколько беспокоит меня лишь одно: тот фокус с «душой камня», который устроил Гудвин Бладджет в последнюю нашу встречу. Ведь, если верить Фицпатрику, рано или поздно весть, которую покойный негоциант вложил в меня, придется кому-то передать. Если, конечно, весть и вправду вложена…
Фицпатрик — в шутку, но сжимая кулаки — просит следить за знаками в небесах и на земле: мол, если тут все ждут Человека-в-Терниях, потомка колена Иудина, то не дождемся ли мы там, у себя, и потомка из колена Данова?
— Значит, демоны?
— Боги, сэр. Полагаю, их нужно называть именно так: боги.
Томас сидел, слыша толпы на улицах: всю дорогу сюда, в Министерство, ему пришлось прокладывать путь сквозь них. Небо было окрашено в багрянец, над заводами по ту сторону Темзы вставали султаны дыма, там и сям вдоль дороги высились на движущихся платформах королевские гвардейцы с психокинетическими ружьями наперевес.
Он посмотрел на душевода:
— Мне жаль, сэр, что мы не успели.
— Зато вы справились с остальным. Господин премьер-министр будет доволен.
— Мне жаль, — повторил Томас.
— Да, для Ксанадской Торговой компании это серьезная утрата. Теперь, когда король…
Душевод не договорил и чуть опустил плечи.
Томас дотронулся до перстня, ощутив под пальцем трещину, рассекавшую камень.
— Конечно, это слабое утешение, сэр, но, полагаю, это уже не был Гудвин Бладджет, какого вы знали. Увы, мы не могли поступить иначе: он намеревался убить герцога. Если бы не Фицпатрик…
— Как он, кстати?
— Я позволил себе, сэр, просить герцога, чтобы Макги выдали немного амброзии. И думаю, ирландец вскоре присоединится к нам.
— Ну что же… Тогда еще одно, — душевод запустил пальцы в карман сюртука. — Я знаю, вас уже проверяли по возвращении, однако…
Шиллинг, сверкая, как рыбья чешуя, покатился по столу.
— Конечно, сэр, — Томас улыбнулся и накрыл монету ладонью. — Простите, а у вас это заколка из Ксанада?
— Это? — спросил душевод чуть рассеянно. — Да. Прекрасная работа, верно?
— Верно, — кивнул Томас и, продолжая улыбаться, негромко проговорил три слова.
Душевод дернулся, обмяк на стуле.
Томас поднялся, сделал пару шагов, оперся о подоконник. Монета на столе за его спиной посверкивала золотом.
Странно, но он продолжал помнить все, что случилось там, в лесу. И все до того, как — уже после прохода сквозь завесу — произошло Слияние. Помнил мертвого Гудвина Бладджета, окровавленных Амара и герцога, нависающую над ним, Томасом, морду хумбала. Воняло мертвечиной.
Он даже помнил — теперь — слова покойного мастера Гудвина, те, которые он говорил, раскачивая перед глазами Томаса монету на цепочке: «…и когда вас выпустят, расколите камень на моем кольце». И — запах сухой, прокаленной солнцем степи, а затем все изменилось. Навсегда.
Томас, глядя на толпу за окном («Пусть живет королева!» — доносилось из людского моря), вытащил из кармана сюртука коробочку сандалового дерева, открыл. Всмотрелся в игру крупного рубина, украшавшего изысканный золотой гребень.
Рубина, привезенного из Железного леса. Камня, который изменит все.
— Пусть живет королева! — проговорил негромко.
О да, королева Виктория будет жить — и править! — долго. На благо обоих миров: по отдельности полных лишь наполовину. Теперь же — почти единых.
Владимир Аренев
Полоса отчуждения
Работы было много, адски много. Артур едва отпросился — просто в последний момент взял главного за горло: или на сутки ухожу за свой счет, или кладу заявление — по собственному, ага. И тут же сменил тон: у мамы день рождения, семьдесят лет, живет одна, имей совесть.