- Горошиной дуб не сшибешь. Лучше послушайте, как здорово они атакуют, какая гармония крика. Я давно уже не слыхал такого дружного "ура".
- Оставьте, сударь, эту гармонию себе, а мне дайте на худой конец хоть гранату. Я все же не теряю надежды вернуться к Матрене.
- Гранат нет. Есть вот лимон, - протянул в оконце пахнущий комок Гуляйбабка. - Пососите. Бывает, что действует лучше спелой гранаты.
- О боже! Какая невозмутимая мамаша вас родила? - воскликнул Прохор. - Да отдайте же хоть какую-либо команду.
- Излишние команды в бою приносят только путаницу. Каждый из нас давно уже знает, что делать в подобной ситуации, и я уверен, что победа будет за нами.
- Какая победа? Окреститесь. Нас горстка, а их!.. Разве не слышите, со всех сторон уже окружили.
- Вы ошибаетесь, Прохор Силыч. Пока не совсем. Они оставили нам для спасения ту сторону, где поглубже болото. Видать, командир у них ушлый.
Кучер, погремев ящиками, банками, чуть слышно забормотал:
- Мне, гражданскому человеку, впервой попавшему в такую катавасию, ничего не остается делать, как приложиться к фляжке, которую я тут случайно нащупал. Правда, в ней не наберется и доброй кружки, но на безмясье и сова - индейка.
Атакующие подступали все ближе. Теперь уже стало слышно, как трещит под их ногами валежник, кляцают затворы винтовок и как подаются команды то по цепи, то в разных местах.
Подбежал Волович:
- Иван Алексеич! Я отвечаю за вас годовой...
- Спокойствие! Без паники... В панике оставить голову легче, чем в гостях перчатки. Садитесь рядком и послушаем вместе, как шустро командуют младшие командиры.
Волович послушно влез на передок, заслонив, однако, собой Гуляйбабку. Над каретой взвизгнули пули. Сидящие на передке дважды им поклонились. В третий раз один из них ухватился за локоть, другой - за щеку.
- Что с вами? - вскрикнул Волович, ежась и зажимая локоть.
- Чепуха. Щеку царапнуло. А вы что? Что с вами?
- Ранен. В локоть, черт возьми.
И тут Гуляйбабка, вскочив на сиденье, загнул такую завихрастую, многоступенчатую ругань, не забыв в ней упомянуть Христа-спасителя, ангелов и всех пресвятых богородиц, что кричавшие "ура" враз замолкли. Так бывает, когда человек проглотит что-то очень горькое, невпродых. Из болота, затянутого туманом, доносился только робкий треск сучьев, шорох, приглушенные голоса.
- Разрази меня гром, браты, так це никто инший, як наш старшина, - говорил один, нервно покашливая. - Наш Иван Бабкин - и только.
- Какой старшина? Откуда он свалился? Почудилось тебе.
- Ему вечно чудится. То голос Яди, то Нади, то теперь старшины. Пошли! Громи их, ребята!
- Ах, вот кто там! Вот кто, елкин сын, вздумал громить старшину! - крикнул Гуляйбабка. - Видать мало, ох, как мало я вам, рядовой Суконцев, нарядов подсыпал! И вас щадил, Степкин, и тебя, Крапива, лишь изредка в каптерку вызывал. А зря, видать. Зря сучьих детей щадил. Построже б надо, чтоб помнили своего командира. А ты, Семочкин. Тот самый Вася Семочкин, которому я лично добавки каши приносил. Как же ты мог не узнать меня? Да мало того, стрельбу открыл? А по кому? Да по своему же родному командиру. Чуть не выбили глаз. Это кто там проявил такие незаурядные способности в меткой стрельбе? Федя Щечкин, Балюра? Воробьев? Артюхов?
Болото молчало. Болото опешило. Люди, только что кричавшие на нем, будто провалились.
- Молчите? Нечем крыть? - шумел Гуляйбабка. - А ну-ка идите сюда. Подойдите, я на вас посмотрю, какими героями вы стали, Да всучу вам, милые мой, по два горяченьких внеочередных, чтоб помнили пункт третий дисциплинарного и пункт сто тридцать пятый внутреннего уставов, где это сказано. А ну, кто из вас знает?
- Пункт третий и сто тридцать пятый названных уставов гласят, - раздалось из болота: - оказывать уважение начальникам и старшим, строго соблюдать правила воинской вежливости и отдания чести; знать должности, воинские звания и фамилии своих прямых начальников до командира дивизии включительно!
- Молодец, Щечкин! От лица службы объявляю вам благодарность!
Болото всколыхнулось. Рабочие строительного батальона с криком: "Ура! Качать старшину!" - кинулись на тропку к карете, враз подхватили Бабкина и пошли качать его, подбрасывать на руках, и столько тут было гвалту, радости, что даже проснулись журавли и тоже подняли невообразимый крик.
К растроганным до слез рабочим быстрой походкой подошел с наганом наголо незнакомый Гуляйбабке молоденький младший лейтенант. Глаза его зло блеснули:
- Вы что? Кого качать? Изменника! Предателя! Обыскать! Арестовать! Расступись!
Рабочие расступились. Недоумение, досада, испуг застыли на их возбужденных от радости лицах. Младший лейтенант шагнул к Гуляйбабке, ловко шмыгнул сверху вниз по его карманам и показал на одной ладони "Вальтер", на другой - Железный крест.
- Видали? Видали, что за птица? А? Толпа только и могла сказать:
- А-а!
В круг протиснулся рабочий в тельняшке и бескозырке, сползшей на правое ухо, обвешанный по традиции пулеметными лентами.
- А вот сю полундру видали? - развернул он флаг с портретом Гитлера и эмблемой БЕИПСА. - С кареты снял его благородия, так называемого личного представителя президента.
Тут уж и вздох не вырвался. Рабочие угрюмо, виновато, подавленно смотрели себе под ноги, не смея казать глаз командиру. А молодой лейтенант меж тем вырвал из рук матроса палку с прикрепленным к ней куском черного драпа и, потрясая ею, закричал:
- А вы качать, лобызаться! Дружка нашли. Старшину. Отца родного. Полесский волк ему родич!
Спокойно улыбаясь, Гуляйбабка отыскал глазами чернобрового парня в брезентовой куртке - сапера рабочего батальона, кивнул ему:
- Щечкин! Скажите товарищу младшему лейтенанту, что гласит статья семьдесят четвертая дисциплинарного устава.
- Статья семьдесят четвертая дисциплинарного устава гласит, - вытянулся по команде "смирно" Щечкин, еще не разобравшийся, кто прав, кто виноват и оставшийся в безупречном повиновении старшине: - "При наложении дисциплинарного взыскания или напоминании обязанностей подчиненному начальник не должен допускать поспешности в определении вида и меры взыскания, унижать личное достоинство подчиненного и допускать грубость".