– Мама, с тобой все в порядке? – спросила я, чувствуя, как меня разрывает на части. Мне хотелось подойти к ней, положить руку на лоб, убедиться, что с ней все в порядке – хотя и было очевидно, что ей очень плохо, – но ноги сами понесли меня к выходу.
– Я… – Ее щеки надулись, будто ее сейчас стошнит, и я задумалась, сколько виски она выпила за это утро.
– Хейзел?
Неуверенность в голосе крестного подстегнула меня.
– Пойдем, мама, – позвала я и выскользнула наружу вслед за богом Устрашающего Конца.
Он стоял во дворе. Черное пятно на фоне белого белья, развешанного на веревке. Большой плащ полностью скрывал его фигуру, но мне показалось, что его плечи сгорблены, словно он ждал от меня резких слов или даже удара. Между нами повисло неловкое, тягостное молчание, а потом его глаза – странные, красные с серебром – засияли. Он вспомнил, что у него для меня кое-что есть.
– Твой подарок, – сказал он, будто напоминая не только мне, но и себе.
Он запустил руку за пазуху и достал крошечную шкатулку, обтянутую бархатом нежно-сиреневого цвета, самого красивого оттенка на свете. Как легкий туман над лавандовым полем в пасмурное весеннее утро, когда земля наконец прогрелась и в воздухе пахнет сладостью и свежестью.
– Я… я не знал, что́ тебе нравится, – почти виновато проговорил он. – Но подумал, что такого у тебя точно нет.
Я открыла шкатулку. Сокровище, спрятанное внутри, заискрилось в лучах солнца, и я не смогла сдержать радостного крика.
– Это ожерелье, – пояснил он, хотя в этом и не было необходимости. – Золотое. Возможно, слишком нарядное для девочки десяти лет, но…
– Мне двенадцать, – поправила я и провела кончиком пальца по тонкой цепочке. Ни у мамы, ни у старших сестер никогда не было украшений столь искусной работы. Посередине цепочки висел маленький камень, оплетенный тончайшей золотой сеткой. Очень яркий, блестящий, он будто светился, переливаясь то зеленым, то желтым.
– Мне он напоминает твои глаза, – признался крестный, и его голос наполнился нежностью. – Говорят, что у новорожденных младенцев синие глаза, но когда я впервые увидел тебя…
Он замолчал и тихо откашлялся, и тут я услышала, как из сарая выходит мама.
– Что там у тебя, Хейзел? – спросила она, приближаясь ко мне на нетвердых ногах.
– Ожерелье. – Я обернулась, чтобы показать ей подарок.
Мама схватила шкатулку, оцарапав мне руку. Она не заметила, как я поморщилась от боли.
– Ты принес это ребенку? – Она уставилась на моего крестного, и ее взгляд сделался острым и злым.
– Не просто ребенку. – Он отобрал у нее шкатулку, достал ожерелье и надел его мне на шею. – А моей девочке.
– Значит, твоей, – отозвалась она, и в ее голосе было что-то такое, от чего в воздухе между ними разлилось напряжение, как перед грозой. Надо мной словно сгустились незримые черные тучи, и меня придавило к земле тягостное предчувствие.
Крестный ничего не ответил, лишь склонил голову набок, глядя на маму с интересом. Сейчас он напоминал мне Берти, когда тот видел в кустах у реки зеленую ящерку или змею. Берти сразу забывал обо всем и разглядывал находку с завороженным любопытством, пытаясь понять, как устроено это крошечное существо. Именно так бог Устрашающего Конца смотрел на мою маму. Словно она была из тех зверьков, которых обычно не замечаешь, но если случайно заметишь, то поразишься их восхитительной странности.
От его пристальной сосредоточенности у меня внутри все дрожало, как струны скрипки под неумелым смычком. Есть что-то неправильное и тревожное, когда бог смотрит на смертных с таким безраздельным вниманием.
– Да, моей, – наконец произнес он через силу.
– Если так, где же ты был все это время? Все эти годы? Ты собирался забрать ее сразу, еще младенцем. Ты приходил к нам в тот день, когда она родилась, а потом просто… фьють… – Мама взмахнула рукой, изображая, как что-то уносится прочь, и едва не уронила бутылку.
Мое сердце бешено заколотилось где-то в горле. Ее дерзость меня потрясла, но я надеялась, что он ей ответит. Это были те вопросы, над которыми я билась много лет. Когда он вернется за мной? Почему не забрал меня сразу?
– Я вернулся, – сказал он, но не стал ничего объяснять.
Мама презрительно хмыкнула:
– И что нам с того? Она почти взрослая. Мы растили ее. Вместо тебя. Мы заботились о ней, одевали, кормили. Делали все, что обещал сделать ты. Все, за что обещал заплатить.
Я невольно поморщилась. Ее голос был жестким, исполненным злости и осуждения. Словно она обращалась не к богу, а к деревенскому мяснику, который пытался подсунуть ей тухлое мясо.