С насыпи далеко видны река и шоссе с пробегающими машинами. И видно, что между шоссе и рекой зажат большой луг и огороды с желтыми сигналами подсолнухов. Среди подсолнухов маячит Галенкин.
И здесь же вниз идет тропа.
Спустившись по ней, сначала оказываешься на мокром лугу. На нем и живут дупеля. Вот здесь, если день был воскресный, можно было полюбоваться на редкую картину — толстый человек, придерживая живот, скачет по лугу вдогонку за белым сеттером.
Брызги, топот, крики…
Человек этот — я, порядок пробежки такой: впереди летит дупель, за ним гонится Фрам, за Фрамом вьется длинная веревка. За веревкой во все лопатки чешу я. Правая моя рука протянута вперед (живот я держу левой), и впереди уносится, вертясь и подпрыгивая, серый веревочный хвост.
Рука моя все ловит веревку, но загребает то горсть воздуха, то хватает пучок травы. Одним словом, картина…
А на краю луга, в подсолнухах, хохочет старик в белой рубахе. Он топает ногой, стонет, взвизгивает. И хохочет, хохочет, хохочет…
Получает, так сказать, максимум удовольствия.
Это и есть страж совхозного огорода Галенкин.
А теперь о роли веревки в натаске молодой собаки по дичи. Лягавая собака обязана делать по дичи стойку. Такая ее работа.
Стойка — врожденное свойство, но стоять и глядеть на летящую птицу скучно. И молодая, балованая, азартная собака бросается в погоню за ней. Это нельзя, это вредно — поймать птицу нельзя и стрелять возможно только из-под правильной стойки.
И здесь-то и нужна веревка. Ее следует привязать к ошейнику, ею одергивать пса, если он делает что-нибудь не так. Дерганьями веревки я должен был информировать Фрама. О том, что дичь догоняют не ногами, что хозяина, то есть меня, надо слушать. Обязательно.
Ошибся я в длине веревки — надо было брать тридцать метров.
И вот мы с Фрамом стоим на краю сырого луга, около нас ходит сторож Галенкин (он умирает от скуки среди капусты). Он говорит, говорит, говорит… Я уже знаю, что он пенсионер и вдов. Но я еще не подозреваю, что мне придется и увеселять и угощать его.
Мы стоим, и ветер наезжает на нас. Накатит и унесется, оставив густые запахи. А за ним уже катит второй, несет еще. Фрам принюхивается, ширит ноздри. По носу его, шевелящемуся, беспокоящемуся, я вижу — он чует здешние места насквозь.
Чует всех дупелей, ковыряющих клювами мягкую, будто творог, почву.
Чует водяных пастушков, чует крякух, плавающих посреди озерка с поросшими осокой берегами (оно лежит в сердцевине луга).
Ветерок наезжал, сторож, глядя на острую затылочную косточку Фрама, говорил, что собака — хорошая. Вон какая замечательная косточка! И что дупелей здесь — как грязи.
Я привязал веревку к ошейнику Фрама, и мы пошли.
Фрам шел, слегка пригибая шею и нервно ступая белыми, еще не выпачканными грязью и травой лапами.
Славный, милый пес, такой весь ясный, чистый.
Но я говорю ему на всякий случай:
— Фрам, осторожнее. Фрам, тише.
И прикидываю длину веревки — пятнадцать метров. Успокоительная длина! Я бросил ее волочиться в траву и пошел рядом с Фрамом.
Мне давно хотелось поймать на его милой, усатой морде гримасу причуиванья. Мне казалось: если я скорчу похожую гримасу, задрожу носом и бровями, то буду чуять сам. А если Фрам нарушит мой приказ быть тихим и кинется за птицей, то я могу сцапать его за ошейник. Если промахнусь, то наступлю ногой на веревку и рявкну:
— Лежать!
И все будет в порядке — собака получит нужный урок, я запомню гримасу причуиванья, и веревка окажется купленной не зря. (Если бы я мог знать, что предстоит купить еще много веревок, надставлять их, менять, пропитывать олифой от сырости).
И тут мы нашли дупеля. Вдруг Фрам поднял голову как можно выше. Опустил вниз. Опять поднял. (Я поймал себя на том, что сам поднимаю и опускаю голову, таращусь до боли).
Глаза Фрама зеленеют. Он замер. Сел для чего-то. Кулик мячиком подпрыгнул из травы и полетел, как летают все они — лениво. Фрам рванулся за ним из положения «сидя». Это был прыжок! Вот только что он был здесь, около моих рук, и уже веревка с шипением мчится от меня.
— Стой!.. — заорал я. — Ляг!..
Кинулся. Бегу, а сам вижу летящее в воздухе рыжее пятно кулика и бешено скачущую белую собаку. Бегу, а в голове: «Схватить проклятую веревку, поймать проклятую собаку, схватить-поймать…» А минут через пять такой вывод: «Сейчас здесь упаду и умру…»
Но я не упал и не умер. Фрам, добежав до озерка, запутал веревку в кустах и остановился, все еще перебирая лапами. Я, подбежав, сел рядом на кочку. Разинутая, языкастая, пыхтящая голова Фрама плавала передо мной среди роящихся звездочек. Звездочки осыпали и небо, и травы. Сердце било, как двустволка — «бах-бах», и снова «бах-бах». Но звездочки ушли, и я увидел, что Фрам нисколько не раскаивается. Наоборот, он морщит губы, он мне улыбается, машет хвостом. Он доволен собой. Значит, Фрам ничего не понял из моих криков. А Галенкин приседает и ржет, хлопая себя ладонями.