Невольный вздох вырвался из груди. Как там Виктория Федоровна и Жанна, как Бармалей, тетя Нюра и Настя?.. Ему захотелось понять — насколько далеко он от родного Любавина, и он попытался вообразить лес сверху, с самолета: кроны и вершины, овраги и реки, где-то в таинственной ложбине прячется средневековый замок, где гостили они с Бармалеем, а за лесами спасается монастырская братия и сияет крестом восстановленная церковь, где трудился Паша в прошлом году. Какой у них прекрасный и странный — погубленный край, весь пронизанный, схваченный метастазами крупнейших в России зон! Он вспомнил о том, что совсем неподалеку, на границе с соседней областью, возведен атомный центр, закрытый город, где под лабораторным колпаком содержится джинн распада, и только выпусти его — по недосмотру или намеренью, — пойдет разлагать цепная реакция и дома, и леса, и людей, и самый воздух до первокирпичиков, и дальше — до окончательной и бесповоротной дыры во вселенной. Словно в насмешку, места эти славились духовными подвигами святого, имя которого навеки связано было с именем последнего русского самодержца. И тут Пашу озарило: не в насмешку, нет. Духовный очаг запечатывал здесь атомную погибель, подвиг покрывал бездну. И множество этих подвигов — и там и тут — еще держат на весу русскую землю. Ему стало тревожно оттого, что он ощутил эти весы, это колебание, это удерживание в себе, и так же сильно стало ему радостно, умиленно, даже увлажнились глаза. Неужели вернулись слезы? Возвращен слезный дар, и оттаивает окаменевшее сердце. Он вообразил мощную бетонную стену, всю белую, до небес — хоть никогда не бывал у атомных станций, туда и не подберешься, все охраняется, — а у самой стены притулилась не замеченная никем ветхая, полуразвалившаяся избушечка, скособочившаяся пустынька. Когда проникнешь через дверь-лаз и глаза привыкнут к вечным сумеркам, разглядишь прямо на земляном полу — гробик, такой маленький, вроде детского, а внутри — череп и косточки медово-коричневого оттенка (Паша читал об Афонском монастыре, что именно такой цвет косточек почитался добрым) и еще иконка, сквозь древнюю смуглоту которой проглядывает знакомый до боли абрис покрова да еще скорбные очи Богоматери и кисть руки. Над гробиком — сияние стоит непрерывных молений. Так явственно все это Паша представил себе, что даже содрогнулся.
— Как же страшно! — зашептал он, будто приблизилось к нему нечто грозное, пусть и невидимое, и опаляет своим дыханием. Как захотелось ему в тот же миг очутиться на вечерней улочке родной деревни, чтоб сквозь палисадники светили теплые, уютные огни и повсюду, повсюду копошились бы в повседневных заботах люди.
Паша вскочил и побежал куда глаза глядят. Он несся, как мальчик, в горькой, горчайшей обиде на этот тотальный, всеобъемлющий страх, которым пугал его мир, покуда не упал и не зарыдал, лицом уткнувшись в землю. Совсем один, наедине с Промыслом.
Постепенно он пришел в себя, но только вокруг уже царила ночь. И тут как будто зазвучала заигранная пластинка, игла все соскакивала, обрывая и возобновляя мотив. Все повторялось. Сердце колотилось бешено, слезы жгли щеки. Это уже было в его жизни. Однажды мальчиком он заблудился в лесу и вот так же рыдал, уткнувшись разгоряченным, опухшим лицом в землю. И ведь весь этот день детские чувства просачивались в его взрослый мир. Что это значит? Он не понимал ничего. Но уж если держаться за эту нить, ведь он сам жаждал обнаружить ее, — надо идти. Он встал и ощупью двинулся меж стволов. Если он не сошел с ума и детство, проснувшееся в нем, не обман, то вот-вот откроется освещенная лунным светом поляна и на ней… Он едва не вскрикнул, увидев черную тень охотничьей сторожки. Паша приблизился. А вдруг сейчас там — гробик и косточки? Согнувшись в три погибели, он влез внутрь. Все было тихо — ни гробика, ни сияния, ни икон, а всего только лежбище в углу да немудреные кухонные причиндалы на полке над грубым самодельным столом. Когда он лег, затаившись, на лежанке, то уставился на дверь, сделанную из щита, снятого где-то здесь, в лесу. Не стоило труда всматриваться в полустертые буквы, Паша помнил их с того своего детского путешествия-блуждания. «Береги лес от пожара!» — заклинал лозунг, а оранжевые языки пламени, чудилось, так и поджаривают мозг. Эта вторая ночь в лесу была полной противоположностью первой, безмятежной, взрослой. Лес перестал прикидываться другом, или это Паша, окончательно став десятилетним пацаном, трясясь в ознобе, желал лишь одного — оказаться дома с бабушкой и матерью.