Кэт пишет мне до востребования. Работать я буду на строительстве в Лонг-Айленде. Как же я могу похоронить Касю? Ей было бы больно, она живая.
Примерно так я обо всем этом размышлял. Кася ушла в студию. Я пробовал читать о том, что построили братья Адамс в XVIII веке, но ничего у меня не получилось. Что мне оставалось делать? Поехал в консульство, отвез еще одну бумажку. А там я почти свой. Рыжий дядя, завидев меня издалека, скалит зубы в улыбке, звезды на флаге подмигивают, будто девочки на Гросвенор-сквер, Линкольн манит меня пальцем: «Иди сюда, потомок европейских банкротов, на наших демократических бифштексах ты живо отъешься»[52].
«Здесь все иначе, иначе, иначе…» Не помню, кто именно из польских поэтов стонал, что где-то там на чужбине все «иначе», а дома у мамочки лучше. Что касается меня, то чем дальше я от мамы, тем больше нравится мне слово «иначе». Моя мать ни за какие сокровища не поехала бы в Штаты. Пусть бы чиновник хлопал ее по плечу, пусть бы, разговаривая с ней, жевал резинку, она бы не сдвинулась с места, будто ее кто заговорил. Подружка моя — бабка что надо! Завидую я ей. Любит то, что есть, потому что ничего не любит, ничего, кроме собственных сновидений. В общем-то она меня устраивает. Только: «Что Мне и Тeбe, Жено?» Должно быть, я у нее родился мертвым, а может, она умерла во время родов. Короче говоря, матери у меня никогда и не было. Была подружка.
В один из дней возвращаюсь я с Гросвенор-сквер, бегом бегу, чтобы успеть домой раньше Каси и встретить ее с книжкой в руках, смотрю… у гаража, на дороге авто. Меня словно бы кольнуло — нет, это не Стасек, это Брэдли. Подхожу поближе: да, точно, знакомая машина, свадебный подарок Касе от мужа, с царапиной на левом крыле, тот самый знаменитый красный «моррис», в котором мы с Кэтлин когда-то в Пенсалосе на опушке, возле площадки для гольфа, миловались. Подхожу, смотрю, к багажнику приторочен мотоцикл. Мой, тот, за который добрая половина взносов не выплачена. Тот, что остался в Труро.
Я скорее к Молли. Так оно и есть, приезжал Брэдли, хотел взглянуть на наше жилье. Молли не посмела ему отказать. Впервые в жизни видела такого солидного старца. Говорит, он вошел и отпрянул, стоит на пороге, закрыв глаза, словно бы хотел увидеть не то, что там было. А может, просто устал с дороги. Потом подошел к столу, долго разглядывал мои книжки. Остановился у нашего логова, постоял в ногах и долго на него глядел. К счастью, постель была застелена. Вроде бы спросил, спит ли кто-нибудь на этой тахте, и Молли, видно, святой дух надоумил ответить, что главным образом я. И под конец он подошел к туалетному столику, взял в руки флакончик духов «Vol de nuit»[53] понюхал. Поблагодарил, оставил свою визитную карточку, вместе со своим шофером сел в такси, которое их ожидало, и уехал.
На визитной карточке было написано: «Желаю счастья».
Так старик нам отомстил. Такое время выбрал для мести.
Кася запаздывала. Я осмотрел машину, бак наполнен бензином, свечи и прочее в полном порядке. И мотоцикл в порядке, в кожаной сумке у седла квитанция из магазина, все уплачено полностью.
Я вкатил «моррис» в гараж, сижу за рулем, и на душе у меня кошки скребут. Ничего не скажешь, так отомстить мог только великий человек. Король. Вспомнились мне наши с ним беседы в те времена, когда Каси еще не было в Труро, когда я ему бренчал на гитаре, а он заказал художнику мой портрет. Помнится, он расспрашивал меня про войну, про немцев, про Польшу. Я ему правды не говорил, я только высказывал отцовские идеи, самые давние, когда он играл в вождя. У меня вся пасть была отцовскими словами забита, никак я не мог от них избавиться. Они стояли поперек горла, словно кость. Мне и в лагере меньше бы досталось, если бы я не старался продолжать отцовское «дело». Только что это было за «дело»? Траурный марш. Но Брэдли мои рассуждения нравились. «Guts, guts…»[54] — ворковал он и смотрел на меня, как на икону. В Пенсалосе у меня была Подружка, в Труро — Брэдли, а я себя чувствовал, как барышня на выданье, у которой сразу два жениха.
Ничего не скажешь, старика я здорово обидел. Но, если бы он и в самом деле хотел отомстить, неужто он не придумал бы ничего другого, чем отдать «моррис» и мотоцикл? Когда-то не хотел, а потом, спустя полтора года, решил, что время пришло. Может, это и не месть вовсе, а просто добрый знак — и он больше на нас не сердится? Раз он сам сюда приехал, значит, хотел нас увидеть. А если он хотел нас увидеть, то не для того, чтобы устраивать здесь свалку. Брэдли сцен не любит.