Пани Гронкова только ядовито осклабилась. Чихать она хотела на эту фреску и быстротечную славу. Ей плита нужна.
— Да и супружница ваша, — сказала она Томану, — тоже небось не в восторге, мужичье это нынче целый день по вашей галерее расхаживало, как по своей собственной. А начнут чужие мужчины в окна заглядывать — добра не жди.
И со вздохом ретировалась.
Пан Хиле только рукой махнул:
— Баба и есть баба… Действительно, тут была целая комиссия, они начали прикидывать фронт работ, довелось-таки мне дожить до счастливого дня! Удивительно приятные люди. Я за пивом сбегал, надо же их чем-нибудь завлечь. По-моему, они остались довольны.
Когда Ян поднимался по лестнице, пани Гронкова снова выглянула и промолвила елейным голоском:
— А ваша жена в магазин ушла. Когда, значит, вернулась она домой, работнички эти уже наверху были, а один, бородатенький такой, ну вылитый черт, так он ее все задерживал. Чего еще ждать от мужчины!
Пан Хиле, правда, смерил соседку укоризненным взглядом, но не похоже было, что это ее проняло.
— Они весьма приличные и образованные люди, — решительно произнес он.
Пани Гронкова только презрительно хмыкнула и закрыла дверь.
«Одно слово — баба, — подумал Хиле. — Чья бы корова мычала, а ее молчала. Человек, который вроде меня копается в архивах, без труда может узнать, что в прежние времена пани Гронкова была хозяйкой некоего заведения на Тржиште. Официально, правда, оно называлось массажным салоном, но не имело ничего общего ни с салоном, ни с массажем. Думаю, пришла пора ей это припомнить, уж очень ядовитый у нее язык. Не отрицаю, когда пани Томанова вышла на галерею, тот бородатый из кожи вон лез, стараясь привлечь ее внимание, но она держала себя достойно, и не след какой-то Гронковои смущать покой моего друга».
Пан Хиле заблуждался: все это было Яну глубоко безразлично.
Он даже обрадовался, что жены нет дома и некому пилить за опоздание. В тиши пустой квартиры приятно помечтать о том, что хорошо бы вечерком после работы заняться в гараже своей старенькой машиной. С ней, правда, снова придется повозиться, но рано или поздно теплая погода наверняка наведет жену на мысль покататься. И хотя техника не его хобби, иногда по дороге домой Ян не выдерживал и останавливался у какой-нибудь новой машины, приблудившейся сюда, в узкие малостранские улочки, разглядывая ее глазами восхищенного любителя. Его «тюдор» — скорее музейный экспонат, чему уж тут завидовать, а впрочем, и он по-своему хорош: когда его выкатывают из гаража, находятся ведь чудаки, которые останавливают на нем свой благосклонный взгляд. Наверное, вспоминают те времена, когда такие машины были последним криком моды.
Ян ни минуты не сомневался, что на его «тюдор» в любой момент найдется покупатель, но продавать его не собирался. Ему доставляло тайную радость обладание чем-то таким, чего нет у каждого.
— Этот твой драндулет годится разве что в музей техники, до чего же неудобная, а главное, строптивая колымага, — строго втолковывала ему супруга.
Да ну ее! Когда человеку нравятся старые вещи, он любит все: старые улочки, старые дома, старинные автомобили. Сегодня уже поздно, а вот завтра он уйдет с работы пораньше и займется машиной, вряд ли его кто-нибудь хватится.
Вернувшись, пани Томанова была удивлена, что муж дома и уже успел переодеться в старые брюки и куртку. Она даже почувствовала себя немного виноватой.
— Я сегодня замешкалась, вот и пришлось бежать в магазин вечером. Все из-за тебя и этого Хиле. Прихожу, а по нашей галерее расхаживают какие-то чужие люди.
— Они не говорили, сколько это протянется?
— Если как сегодня, так до Страшного суда.
— Ничего удивительного, знаешь как трудно, ничего не повредив, добраться до первого слоя штукатурки?
— Одно радует — они обещали ничего не копать, а работать осторожно и без мусора.
Гелена принялась хлопотать с ужином, а мужа отправила посмотреть, где это застряла малышка, ее отпустили к подружке совсем на чуть-чуть, так что пора за ней сходить и привести домой. Пани Гелена была несколько возбуждена. Представьте себе, тот бородатый художник или кто он там такой на редкость нахально заговорил с ней, когда, заметив его на галерее, она выглянула из окна.
— Сударыня, я кажусь самому себе Ромео на балконе, не хватает только Джульетты. И вот наконец появились вы… Впрочем, вас, я полагаю, зовут не Джульетта?
— А вы разве Ромео?
— Ни в коем случае, уважаемая. Меня величают Цтирадом. Если вы скажете, что в таком случае более пристало искать тут Шарку {Цтирад и Шарка персонажи «Старинных чешских сказаний» о так называемой девичьей войне, обработанных известным чешским писателем Алоизом Ирасеком.}, я вам отвечу, что одну я уже нашел, однако, к несчастью, она не была привязана к дубу, как полагалось по легенде. Мы поженились, и вот результат — к дубу привязали меня самого.
Не оставалось ничего другого, как рассмеяться. Но при этом с удовлетворением отметить про себя, что говорит она через окно и до сих пор не открыла дверь на галерею, не то он наверняка нашел бы предлог пробраться в квартиру, а пани Гелена, всем известно, женщина порядочная. Скрывшись за занавеской, она оставила его наедине с тем маленьким цветным пятном на стене. И потом уже старалась не показываться у окна. Он долго возился с этим незамазанным кусочком стены, и лишь пан Хиле иногда занимал Цтирада своими разговорами.
Разумеется, достаточно было открыть дверь на галерею, и он тут же оставил бы свои речи о древнем возрасте нашего дома. Пани тихонько рассмеялась. Так смеются женщины, когда обнаруживают в себе неизведанные глубины. И, заглянув туда, они испытывают головокружение. Конечно, этот человек вел себя довольно цинично, но глаза у него совсем мальчишеские и немного удивленные.
Наконец-то муж привел малышку домой, теперь пусть немного посидит с ней над уроками, вот-вот поспеет ужин.
Так протекал вечер. Хозяйка дома вспоминала глаза реставратора и загадочно улыбалась. Ян Томан размышлял, лежит ли еще на окне гвоздика, или незнакомая девушка взяла ее. А может, кошка просто сбросила гвоздику на тротуар, когда спрыгивала с окна, и никто о ней так и не узнает?
Это был по-настоящему приятный вечер: каждый из супругов думал о своем, что часто бывает в семье залогом гармонии.
Все сотрудники приходят в институт вовремя, то есть на самом деле все опаздывают, потому что приходится ждать очереди, чтобы нацарапать в журнале подпись, а рядом проставить час прихода на работу. Вот почему с десяток сотрудников быстро подписываются один под другим, объединив свои каракули большой скобкой, что в соответствии с требованиями трудового распорядка означает приход ровно в восемь часов тридцать минут. Какой абсурд, не могут же все прийти одновременно! Они вбегают запыхавшись, не тратя драгоценных секунд ни на приветствия, ни даже на полсловечка, некогда, понимаете, сейчас некогда, потому что всем надо записаться.
Но как только процедура записи окончена и преодолен путь от проходной к лестнице, тут уже можно перевести дух, их лица проясняются, только теперь они наконец замечают друг друга, только теперь здороваются, многие только теперь позволяют себе закурить, а потом все неторопливо поднимаются наверх в свои кабинеты, гнать уже некуда, ритуал спешки закончен, впереди целый рабочий день, и каждый чувствует себя просто обязанным наконец-то расслабиться после утренней нервотрепки на автобусной остановке или рысистого бега от метро,
Восемь тридцать — это их время, начало их дня и вместе с тем апогей дневного напряжения. Потом можно отдыхать хоть целый день.
Яну Томану повезло намного больше жены, для которой роковой час наступает уже в семь тридцать. Он еще может немного понежиться, хотя в его обязанности входит проследить, чтобы дочка вышла из дома без двадцати восемь и не опоздала в школу к восьми. Все они — заведенные механизмы, каждый установлен на свой час, это закон, но закон естественный, привычный, а следовательно, священный.