Морган замер. Только сейчас стало понятно, что дыхания Годфри не слышно. Между тем грудная клетка Джона Салливана поднималась и опадала ритмично, как во сне.
– Что ты сделал с моим отцом?
– Пока ничего фатального, – уклончиво ответил Уилки и отступил от разделительной полосы. Под его ботинками хрупнуло стекло. – Но сделаю, как только ты соизволишь отойти.
В костях появилась та же изумительная лёгкость, которая предваряла самые безумные, самые рискованные выходки. Дыхание выровнялось; исчезла усталость и боль в плече, куда врезался ремень.
– Почему? Ты же не трогаешь людей… – произнёс Морган и осёкся.
Озарение пришло внезапно, но верить в это не хотелось.
«Поплывшее» тело. Восковые губы, как у Костнеров. Лицо и шея точно опухшие. Запах мокрой бумаги, как от Кристин…
Уилки отвёл взгляд в сторону.
– Вижу, ты и сам всё понял. А сейчас просто отойди. Не смотри, если так будет легче.
– Нет.
Морган ответил прежде, чем успел подумать, но уже через секунду понял, что не отступится. Пока останется в сознании – будет цепляться за колени Уилки, но не пустит его к машине.
Ради отца, который ещё существовал, пусть и чудовищно искажённый?
Ради Этель?
Ради себя самого?
Голова закружилась.
«Когда всё это началось? – подумал он отстранённо. Автомобили на встречной полосе дрожали на месте размытыми пятнами. Нарастал хрустальный звон, словно медленно обрушивалась на асфальт гора бокалов – слой за слоем, ряд за рядом, больше и громче. Белая разметка на асфальте, широкие прерывистые черты, загибалась спиралями, завивалась в узор – четырёхлистный клевер, цветок тимьяна, три дороги, три потока, три пути… – После визита к Костнерам? Или раньше? После смерти дяди Гарри? Или ещё раньше? – Под ложечкой противно засосало от догадки. – Гвен, Дилан и Саманта нормальные. А со мной что-то не так. Всегда что-то было не так… Может, уже тогда?»
Моргана замутило.
Что-то было в Годфри давно. Оно появилось ещё до рождения четвёртого ребёнка. Этель Лэнг, прекрасная и безумно талантливая, никогда бы не вышла за оплывшего мрачного человека, сколь перспективным политиком он бы ни был. Но одного из Майеров, как дед, как дядя Гарри – невысокого, подвижного, огненно-рыжего, жилистого, с живым умом, с благородными и немного островатыми, как у Дилана, чертами лица… Да, такого человека она могла бы полюбить.
«Я не помню ни одной фотографии отца до свадьбы. Но маму помню. Она улыбалась, везде улыбалась».
Что-то было в Годфри, когда он почувствовал, что отдаляется от обожаемой Этель, и задумался о четвёртом ребёнке. Что-то обитало внутри самой светлой и талантливой пианистки Фореста девять месяцев, а затем не выдержало звучания музыки, подобной бесконечно могущественному колдовству, и покинуло чрево.
Так родился Морган Майер.
Тот, кто даже в пять лет воспринимал смерть как переход через воронку в иное пространство; тот, кто очень, очень долго не смеялся, не улыбался, не плакал, не боялся ничего; тот, чьим единственным достоинством и талантом была всепоглощающая любовь к семье; тот, кто хотел стать очень, очень хорошим мальчиком…
И преуспел.
Уилки смотрел, стоя в трёх шагах от него, и глаза его сияли расплавленным золотом.
– Отойди, Морган.
– Нет.
Он был готов спорить и даже драться. Но часовщик только пожал плечами:
– Выбери уже сторону.
– Я… – Он осёкся.
Что «я»? «Уже выбрал»? «Передумал»? «Хочу знать, что я такое»?
– Дети… – проворчал Уилки, и краешки губ у него дрогнули. – Приходи на часовую площадь сегодня, после полуночи. Там ты определишься с дорогой. И вызови «скорую», если действительно хочешь спасти это ничтожество.
Часовщик шагнул на разделительную полосу – и растворился между облезлыми вишнями. Время пошло своим чередом; взвизгнули шины, кто-то бездумно давил на клаксон…
Морган стиснул зубы и полез в карман куртки за мобильным телефоном.
«Скорая» увезла Годфри Майера в больницу. Его поместили в реанимацию, но спустя несколько часов перевели в обычную палату. Этель восприняла известие об аварии с удивительным хладнокровием, только стала совсем бледной, едва ли не прозрачной. В мягких серых брюках и светло-розовой блузе с алым орнаментом по воротнику она походила на призрак королевы с отрубленной и аккуратно пришитой головой. От улыбки, что иногда появлялась на сухих губах, бросало в дрожь.
– Ты ведь не пострадал? – спросила Этель, когда увидела Моргана в холле больницы.
На работу он так и не вернулся. Но ни Оакленд, ни Ривс, испуганные сообщением о жуткой аварии, которое промелькнуло во всех лентах, и не подумали пенять ему на это.