Только тиканье доносится из кармана джинсов.
– У тебя там часы? – деловито интересуется Морган, аккуратно укладывая коробку на дно ямы. Он в последний раз расправляет крылья Уилки, чтобы получилось красиво, и закрывает его крышкой. Земля ударяется в неё с тем же звуком, с каким стучит по настоящему гробу. – Покажешь?
– В другой раз, – уклончиво отвечает создание. И, поддев кончиками пальцев подбородок, заставляет Моргана вскинуть голову. – Ты правда меня совсем не боишься?
Он смотрит во все глаза. Сначала обычным взглядом, потом снова тем, взрослым, и опять – обычным, пока не начинают течь слёзы.
Он видит только золотой свет и неуловимую улыбку – так улыбаются сердцем.
– Не-а. – Морган уворачивается от прикосновения и принимается тщательно прибивать холмик земли на могиле. – А ты меня?
Создание склоняет голову набок – и опять смеётся, тихо и щекотно. Моргану точно ветер под футболку забирается.
– Какой славный мальчик… Пойдём. Пора возвратить тебя любящим родителям. Не в том я уже возрасте, чтобы забирать красивых детей под холмы.
Создание легко поднимается на ноги и протягивает Моргану руку, помогая встать. Вдвоём они идут через пустынный сад, и колючая ежевика почтительно расступается, а дивные золотистые цветы тянутся навстречу, чтоб хоть вскользь прикоснуться. Башня не отбрасывает тени; они проходят мимо – и словно оказываются в другом мире. Здесь устало фырчат машины на дороге, женщина в кафе ругается из-за плохо вытертого стола, а дылды-пятиклассники трясут чьим-то рюкзаком над мусорным баком.
На мосту они останавливаются. Морган тут же взбирается на перила и осёдлывает их – так он оказывается ненамного ниже сияющего создания. Оно не спешит прощаться, впрочем – стоит рядом, глядит на реку и не дышит.
Морган смотрит на него взрослым взглядом.
– У тебя очень красивые руки. Даже красивее, чем у мамы, – с лёгкой завистью вздыхает он. – Только грязные – жуть. Дай мне!
И, не слушая возражений, перехватывает одну ладонь.
Создание с лёгким удивлением приподнимает бровь.
Морган вытягивает из кармана безупречно чистый платок, слюнявит край и принимается оттирать сияющую руку. На губах появляется привкус моря. И по мере того как исчезают с безупречной кожи застарелые грязные разводы, привкус становится крепче, а к глазам подкатывают слёзы.
Его не хочется отпускать, понимает Морган. Совсем не хочется. Хочется держать вечно, заботиться о нём, холить, лелеять и баловать. Быть рядом…
Создание словно чувствует это – и мягко высвобождает руку.
– Не надо. Ты хороший мальчик… Даже слишком хороший. – Создание наклоняется к его лицу и запечатлевает на лбу тяжёлый поцелуй. У Моргана тут же начинает кружиться голова. – Забудь. Скоро за тобой придут родители.
Как Морган оказывается не на перилах, а на тротуаре, он не помнит. Зато хорошо помнит бледное, заплаканное лицо матери и черноту, проступающую сквозь облик разгневанного отца.
Вот это по-настоящему страшно.
Он смотрит на отца взрослым взглядом и успокаивается понемногу – так жуткую черноту не видно.
…Часы бьют пять вечера. Башня отбрасывает непропорционально длинную, густую тень.
Морган очнулся от смачной пощёчины – и с отчётливым привкусом густого вина Шасс-Маре на губах.
– Идиот, – прошипела Кэндл и залепила ему вторую пощёчину – или даже третью, судя по горящему лицу. – Что с тобой? Издеваешься?
– А что со мной? – хрипловато переспросил он и потянулся. Кости ломило от летней жары, хотя на улице было от силы минус пять. – А… извини. Я плохо спал сегодня. Надолго отключился?
– Минуты на три, – зло ответила Кэндл. Как выплюнула. – Пялился открытыми глазами в пустоту и на вопросы не отвечал… И часто с тобой такое?
– Случается временами, – уклончиво ответил он. В голове слегка звенело, и вряд ли от пощёчин. – Так вот, насчёт пустыря… Он точно есть. Огромное поле, заросшее ежевикой. Я там похоронил канарейку, когда мне лет десять было. Знаешь, нам нельзя было заводить никакое зверьё – ни кошек, ни собак, ни даже хомячков… Но когда мне исполнилось восемь, я сильно заболел. Очень сильно. И мама, пока утешала меня, успела наобещать все сокровища мира. Я выбрал канарейку.