На мгновение лицо Уилки приняло очень интересное выражение, нечто среднее между любопытством, одобрением и бесконечной тоской, но затем вновь стало непроницаемо-спокойным.
– Думаю, что есть. Тени постоянно изменяются…
– Я помню. Ты говорил, – кивнул Морган уверенно и приготовился слушать, потому что интонации подразумевали продолжение. Но Уилки отчего-то затянул паузу.
«Чего он ждёт?»
Дорога под ногами раздвоилась. Одна – обледенелая брусчатка; другая – узкая тропа с обочинами, сплошь заросшими красноватым тимьяном. Жёсткие тёмно-зелёные листочки были покрыты инеем.
Уилки без раздумий свернул на тропу. Морган последовал за ним. Вдоль позвоночника эхом прокатилось щекочущее ощущение – то ли предвкушение, то ли благоговейный трепет, сродни тому, что он испытывал в детстве, когда мать брала его с собой в парикмахерскую на углу между улицей Редфорда и спуском с холма. Это было, что называется, «респектабельное, элитарное заведение», но тогда он не знал таких слов. Просто чувствовал, что оно отличается от всех остальных парикмахерских, где он уже бывал, – неуловимым пудровым запахом дорогих шампуней; изобилием зеркал и неярких ламп, чей свет достигал парадоксальным образом самых дальних уголков зала; сложной системой расписных бумажных ширм на рамке из чёрного дерева; бесконечной мягкостью вращающихся кресел, обшитых замшей цвета молока.
Чаще всего Морган просто наблюдал, как стригут и укладывают дивные светлые волосы Этель. Но иногда она вдруг бросала небрежно: «Мальчика тоже приведите в порядок». И тогда его усаживали в сладостно-мягкое кресло, где всё, от подлокотников до подголовника, подстраивалось под рост клиента, затем оборачивали в шелковистую ткань и велели держать голову прямо.
Морган неподвижно сидел и таращился в сияющее зеркало, обрамлённое лампами, и сверкали на столике жутковатые и таинственные склянки, пузырьки, металлически блестели парикмахерские инструменты, а около кресла вертелась светловолосая фея с асимметрично подстриженными белыми волосами и с ярко-голубыми глазами. Вокруг неё неуловимый пудровый запах был гуще, а ощущение запредельной, непостижимой, восхитительной чуждости – сильнее. От прикосновения её пальцев к голове и шее по всему телу прокатывалась волна дрожи и приятной, изматывающей слабости.
То, что показывал ему Уилки, было совсем иным – диким, запущенным, яростно-живым и мрачным. Однако ощущения будило те же.
Мир, который нельзя понять до конца, чужой даже в малейших деталях, вызывающий подспудный восторг… и немного стыдное желание обладать.
Не то чтобы Морган обожал элитные парикмахерские.
Не то чтобы он любил колдовские пути, пронизывающие город насквозь, и цветущий под снегом тимьян…
– Сначала появилось то, что ты называешь «смолой», – заговорил вдруг Уилки, словно очнувшись от забытья, когда Морган уже сам решил было задать наводящий вопрос. – Вскоре после войны. Оно как будто зарождалось само по себе, в темноте, поэтому я так и называл его – тени. О разломах и тонких местах тогда никто ничего не знал. Достаточно было любого источника света, даже лунного блика, чтобы тени исчезли. Долгое время я считал их относительно безопасными, пока не увидел, как они сожрали старика. Он прошёл сквозь одну из таких теней, пьяный, как всегда, – а на следующий день слёг. В нём погасло нечто важное. Родственники вздохнули с облегчением, когда он внезапно заболел и умер, – как же, избавились от надоедливого пьяницы. Но я-то знал, в чём дело… Другой раз тень пыталась напасть на ребёнка – но растаяла сама. Девочка ничего не заметила, – улыбнулся Уилки, и резкие черты лица его на секунду смягчились. – Но так случалось не всегда. Иногда тени не без успеха нападали на детей. Не брезговали и животными – собаками, крысами… Только кошки их, похоже, видели. И рвали на части, когда могли.
– Интересная деталь, – усмехнулся Морган, но затем вспомнил дом Льюисов и посерьёзнел.
Дебора всегда держала в особняке с дюжину кошек, а самых флегматичных из них ещё и таскала с собой на светские мероприятия. Она явно сталкивалась с тенями, и не раз, но оставалась невредимой.