«Дядя Гарри говорил, что это из-за древесных корней», – вспомнил вдруг Морган. Когда-то в детстве его пугала мысль, что тела умерших лежат в земле, пронзённые сотнями дубовых отростков. Но теперь это казалось даже немного романтичным – стать пищей для дерева и устремиться в виде соков вверх по стволу.
Он прошёлся по территории, на которую нынешней зимой не ступала, очевидно, нога ни одного из Майеров. Счистил снег со скромного полукруглого камня, отмечающего могилу Гарри, и провёл кончиками пальцев по вырезанным в граните буквам: «Брату, которого я никогда не забуду». Вторая надпись, с именем и датами, так и осталась под снегом.
– Интересно, хотел бы ты, чтоб мы нашли твоего убийцу? – тихо спросил Морган. – Я вот не уверен, что хочу этого. Но должен.
Камень молчал. От кофе во рту оставался кисловатый привкус. Морган уже собирался подняться и уйти, когда заметил за памятником тоненький прутик, торчащий из снега. Сначала принял за упавшую ветку, дёрнул – и понял, что это побег.
Находиться среди могил родственников дольше почему-то стало неловко. Морган наугад пошёл по тропинке, не выбирая направления. Могилу Фонарщика не искал, но где-то в глубине души надеялся, что узнает её, если вдруг увидит. Некоторые из имён, высеченных на памятниках, выглядели знакомыми. Он отыскал нескольких родственников или однофамильцев Донны, помахал рукой помпезному склепу семейства Тигги, подумав, что предкам Кэндл по материнской линии такое приветствие больше пришлось бы по вкусу, чем что-либо иное. А потом, уже почти у самого выхода, взгляд зацепился за фамилию, выгравированную на проржавевшем металлическом конусе с крестом наверху.
Морган обошёл разросшийся куст жасмина, присел рядом с конусом на корточки – и осторожно смахнул снег и ржавчину с продавленных букв.
«Дэрри О'Коннор,
ты любил правду сильнее, чем жизнь.
Но для нас ты был дороже, чем любая правда.
Покойся с миром».
Эпитафия была странной, словно тот, кто её составил, хотел сказать больше, чем могло уместиться на памятнике. Строку, где значились годы жизни, почти съела коррозия, но уцелевшие цифры говорили, что умер Дэрри О'Коннор не меньше сорока лет назад.
Хотя новостью после разговора с престарелой родственницей мемуариста это не стало, вид ржавого памятника подействовал на Моргана как удар под дых. Накатило призрачное воспоминание: пожелтевшие страницы в руках, хрупкость и рыхлость старой бумаги, выцветшие чернила, чужеродные вставки в тексте…
Пожалуй, впервые за всё время Морган остро ощутил, что его использовали.
Им манипулировали.
Его реакции предсказывали с унизительной лёгкостью – азарт, любопытство, желание докопаться до правды… И в итоге он завяз в чужих тайнах так глубоко, что выбраться сам бы уже не смог.
– Эй, Уилки, – негромко позвал он, сжимая часы сквозь куртку. Дыхание вырывалось облачками серебристого пара. – Ты ведь наверняка где-то поблизости… Я не спрашиваю, зачем всё это. Уже усвоил, что ты не ответишь. Но, может, скажешь хотя бы, почему именно я?
В горле запершило. Морган сам не понял, когда сорвался на крик. Если тогда, в машине, когда он вскрыл пакет, который обещал просто передать отцу, его охватила холодная, расчётливая, деятельная злость, то теперь она была горячей, невыносимой… беспомощной.
– Об этом ты тоже спрашивал. Пусть и не у меня.
Морган развернулся на голос.
Уилки спокойно восседал на массивном памятнике через две могилы, привалившись к бедру каменного ангела. Без шляпы, зато в подаренном шарфе, намотанном поверх стоячего воротника пальто – и от этого бурлящая злость немного поутихла.
– Я не помню, – соврал Морган, хотя помнил даже слишком хорошо – и свой вопрос, и проскользнувшее в ответе Шасс-Маре «нас», от которого мурашки пробежали по спине. Он по-прежнему не ощущал себя кем-то особенным, зато обманутым и использованным – втройне против прежнего. – И не понимаю, зачем я мог тебе понадобиться настолько, что ты даже не ленишься посылать ко мне мертвецов с дурацкими мемуарами под мышкой.